Заря генетики человека. Русское евгеническое движение и начало генетики человека

Бабков Василий Васильевич

Выделением двух рассмотренных типов характера – циклоидного и шизоидного – ограничивается, в основных чертах, вся типология Кречмера. Однако как бы мы ни пытались применить эту типологию к собранному здесь характерологическому материалу, мы все же не уловим в ней чего-то чрезвычайно существенного, даже, я бы сказал, стержневого, как в личности самого писателя, так и большинства его родственников. Правда, шизоидные окраски, несомненно, играют большую роль в характерологии рода Достоевских, но основное, главное лежит все же не здесь, а в каких-то иных динамических плоскостях.

Нужно сказать, что под этим впечатлением я находился очень продолжительное время, не будучи в силах разрешить эту проблему. Только начиная с 1927 г., т. е. 5 лет спустя после начала собирания материала, успехи современной психиатрии, главным образом психиатрической характерологии, помогли мне, как мне думается, гораздо полнее и глубже проанализировать весь собранный материал. Но об этом будет сказано ниже.

Прежде всего что касается основной динамической плоскости душевных движений, то наиболее характерной для Достоевских оказывается полярность, расположенная в значительно иной плоскости, по сравнению с холодно-раздражительной и весело-печальной полярностями шизоидов и циклоидов. А именно: среди Достоевских мы чаще всего встречаем всевозможные, нередко доведенные до крайности, проявления, с одной стороны, своеволия, с другой, – кротости. Таким образом, в данном случае мы можем говорить о своеобразной своевольно-кроткой полярности. Действительно, если мы отмечали у самого Достоевского и у многих его героев шизоидные черты характера, в форме гиперестезии, необщительности, ухода в себя и т. п., то еще более это относится к своевольно-кроткой полярности и вытекающим из нее реакциям.

Обычно у героев Достоевского достигает крайнего развития какой-либо один из полюсов. Так, например, исключительное развитие своевольного полюса мы имеем в образе мрачного тирана Мурина («Хозяйка»), у наиболее дерзновенных и беспощадных обитателей «Мертвого дома», вроде Петрова или Орлова, у «бесов» – Петра Верховенского, Ставрогина и Кириллова, у Раскольникова («Преступление и наказание») и др. Кириллов кончает самоубийством только затем, чтобы убедиться во всемогуществе своей воли. «Свободу и власть, – мечтает Раскольников, – а главное – власть! Над всей дрожащей тварью и над всем муравейником. Вот цель»…

Не менее богато представлен в творчестве Достоевского и кроткий полюс. Это целая галерея людей необычайной кротости и смирения, людей, которые на зло отвечают добром и прощением. Вспомним хотя бы Мышкина в «Идиоте», Алешу Карамазова и старца Зосиму в «Братьях Карамазовых» и др.

В области сексуальных взаимоотношений эквивалентом своевольно-кроткой полярности является полярность садомазохическая. В любовных ласках кроткий предпочитает мазохически «притуляться» к любимому существу, чем бурно и властно овладевать им. В крайних проявлениях этой тенденции любовь мазохиста представляет сплошную цепь страданий, которых он сам ищет и, получая их от любимого человека, испытывает своеобразное сексуальное наслаждение. «Свиснет, кликнет меня, как собачку, я и побегу за ним»… – говорит «кроткая» Наташа Ихменева («Униженные и оскорбленные») про любимого ею человека: «Муки! Не боюсь я от него никаких мук! Я буду знать, что от него страдаю… Ох, да ведь этого не расскажешь, Ваня!» – говорит она же в другом месте. Для женщины-мазохички, тот мужчина, который не заставляет ее мучится, не существует как мужчина. Этим и объясняется, почему Наташа Ихменева не может полюбить преданного ей и тоже подобно ей кроткого Ваню. Два кротких супруга представляли бы нежизненную брачную комбинацию, так как не давали бы друг другу достаточно полного удовлетворения. Во всяком случае, это была бы комбинация не в стиле творчества Достоевского. «Слушай, Ваня, – признается Наташа, – я ведь и прежде знала и даже в самые счастливые минуты наши предчувствовала, что он даст мне одни только муки. Но что же делать, если мне теперь даже муки от него счастье?»

Подобного рода глубоко мазохическими реакциями переполнены все произведения Достоевского. Поэтому неправильно рассматривать этого писателя только как «русского маркиза де-Сада» (определение Тургенева). Достоевский, сам биполярный в рассматриваемом отношении, является и в своем творчестве не только садистом, но и мазохистом, и даже больше последним, чем первым.

Огромное значение Достоевского как писателя, несомненно, в значительной степени обусловлено

тем, что он дает наиболее глубокий и детальный анализ такой существенной стороны человеческих характеров, как своевольно-кроткая полярность. В самом деле, полярность эта занимает первенствующее значение не только в сексуальной сфере (в форме садо-мазохизма), но и в ряде других форм человеческих взаимоотношений.

Те же самые черты, которые оказываются наиболее ярко выраженными у героев Достоевского, являются наиболее характерными и для самого творца этих образов. В частности, это относится и к той своевольно-кроткой полярности, о которой шла речь выше. При этом Достоевскому были в полной мере свойственны обе противоположные тенденции, как своеволия, так и кротости. В данном отношении он являлся, таким образом, «биполярной» личностью. При этом то один, то другой из этих полюсов выдвигается в личности писателя на первый план. В этом чередовании можно даже проследить некоторую закономерность. Обычно, чем тяжелее складывается жизнь Достоевского, тем заметнее происходит надвигание кроткого полюса, и, наоборот, чем благоприятнее для него складываются жизненные обстоятельства, тем больше дают себя знать разные компоненты своевольного полюса.

Так, например, особенно сильное надвигание кроткого полюса происходит у Достоевского в период отбывания им ссылки в качестве рядового солдата. «Ах, какой смиренный был он человек, – вспоминает о Достоевском некий А. С. Сидоров, отставной штаб-трубач 7-го батальона, – старался всегда себя ставить ниже всех; идешь, бывало, а он тебе тянется, честь отдает и уважение должное оказывает, а заговоришь с ним – отвечал учтиво, почтительно»…

Эти реакции приобретают в жизни Достоевского в известной степени приспособительное значение, помогая ему менее болезненно переносить различные превратности и удары, которыми так богат был его жизненный путь. Недаром только что вернувшись из Сибири, Достоевский говорит своему старому другу, С. Д. Яновскому: «Да, батенька, все пережилось и все радостно окончилось, а от чего? Оттого, что вера была сильна, несокрушима; покаяние глубокое, искреннее, ну и надежда во все время меня не оставляла!» Не менее ярко эта кроткая установка сказывается и в том совете, который Достоевский дает студентам, пришедшим к нему поучиться мудрости жизни: «Поднимитесь, как дуб – и вас сломает буря; пригнитесь к земле, как былинка – и вы все вынесете… Вот та сила, которую я даю вам».

На основании всего сказанного нам вполне понятной становится реакция Достоевского на библейский рассказ о многострадальном Иове. Ведь философия книги Иова сводится к терпению, кротости, смирению перед ударами судьбы – которые так органически родственны душе самого Достоевского. «Читаю книгу Иова, – говорит он в одном из писем к жене, – и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу по комнате, чуть не плача… Эта книга, Аня, странно это – одна из первых, которая поразила меня в жизни, я был еще тогда почти младенцем!» (10 июня 1875 г.).

В других случаях приниженность Достоевского приобретает настолько специфическую окраску, что невольно напрашивается сравнение с самыми жалкими персонажами его повестей и романов. Так, например, в письме к Гейбовичу, рассказав, как много он уже завел и предполагает завести влиятельных знакомств, Достоевский поясняет: «Знакомлюсь я с этими господами для того, что они мне будут нужны… Я человек маленький и знаю свое место. Но я отчасти знаю окружающую меня действительность и знаю, чем можно воспользоваться для своей выгоды и для выгоды друзей моих»… (23 октября 1859 г.).

Однако подобные проявления крайней приниженности встречаются в документах о Достоевском сравнительно очень редко (детские письма к отцу, некоторые письма из ссылки и из Твери). Гораздо более характерным для проявления кроткого полюса в личности и творчестве Достоевского является стихийное, безграничное чувство жалости и сострадания ко всему страдающему и несчастному. «Все забитое судьбою, несчастное, хворое и бедное находило в нем особое участие», – пишет о Достоевском близко его знавший А. Е. Врангель.

Для Достоевского не существует биологической проблемы, что искусственная поддержка всего слабого и уродливого может вести к ухудшению человеческой породы. Чувство жалости оправдывает и покрывает для него все остальное. Оно побуждает его, например, как рассказывает в своих воспоминаниях С. Д. Яновский, одно время с увлечением заняться «сбором денег по подписке в пользу одного несчастного пропойцы, который, не имея на что выпить, а потом напиться и наконец опохмелиться, ходит по дачам и предлагает себя посечься за деньги». Это чувство жалости и сочувствия к слабому сказывается даже в такой мелочи, о которой рассказывает М. В. Каменецкая: «…Я как-то изнывала в своей ученической комнате, – мне было четырнадцать – пятнадцать (лет), – над «остроумной» арифметической задачей о зайце и черепахе, когда меня осенила блестящая мысль: пойду-ка я к маме, там пришел преподаватель математики в морском корпусе Горенко, он мне поможет. Кроме Горенка, у мамы сидело еще несколько человек и, как иногда бывает, всем загорелось гонять моего зайца. Вдруг входит Ф. М. Достоевский. В чем дело? И стал тоже придумывать разные комбинации, но непременно хотел, чтобы «черепаха» пришла раньше зайца. «Она, бедная, не виновата, что ее так Бог создал. А старается изо всех сил, а это лучше, чем заяц: «прыг-скок и уже поспел».

Говоря о жалостливости Достоевского мы рассмотрели лишь два маленьких примера. Но эти примеры далеко не случайны, и количество их можно было бы, при желании, увеличить во множество раз. Приведенные же примеры являются лишь частными проявлениями того большого чувства, которым проникнута вся личность Достоевского и все его творчество.

Как уже упоминалось выше, эквивалентами кротких реакций в сексуальной сфере являются реакции мазохические, в форме стремления подчиниться любимому существу. В более резких, носящих уже патологический характер случаях возникает страстное влечение переносить нравственные и физические истязания со стороны любимого существа, что так часто можно видеть у героев Достоевского. Что касается самого Достоевского, то у него, судя по некоторым данным, мазохические реакции были чрезвычайно ярки и многообразны. Приведем хотя бы такой пример: М. Д. Исаева, перед тем как принять предложение Достоевского, сильно колебалась в выборе между ним и неким учителем Вергуновым и даже одно время определенно склонялась к тому, чтобы предпочесть последнего. Несмотря на всю свою страсть к Исаевой, Достоевский проявляет в данном случае, вместо простой ревности, характерные заботы по устройству судьбы своего счастливого соперника. Он хлопочет о приискании ему места, о повышении по службе и т. п. В письме к А. Е. Врангелю он в исступлении пишет, что «на коленях готов за него (Вергунова) просить», лишь бы отказавшаяся от него (Достоевского) женщина была счастлива с другим мужчиной. «Много ли найдется таких самоотверженных натур, забывающих себя для счастья другого», – пишет по этому поводу Врангель [201] .

Несколько иные проявления, но, по существу, того же самого полюса, мы имеем в письмах Достоевского к его второй жене. Многие места этой переписки свидетельствуют о свойственных Достоевскому тех смягченных формах мазохизма, которые, как я полагаю, можно выделить в особое понятие «сексуальной кротости» [202] . «Ты хозяйка моя и повелительница, – пишет он жене, – ты владычица, а мне счастье подчиняться тебе… Часто очень тебя вижу во сне. Госпожа ты моя, а я тем счастлив… Я, мой ангел, замечаю, что становлюсь как бы больше к вам всем приклеенным и решительно не могу уже теперь, как прежде, выносить с вами разлуки. Ты можешь обратить этот факт в свою пользу и поработить меня теперь еще больше, чем прежде, но порабощай, Анька, и чем больше поработишь, тем буду я счастливее. Je ne demande pas mieux».

Было бы, однако, грубой ошибкой считать Достоевского только кротким или только мазохистом. В действительности же, чем более внимательно мы будем изучать его личность, тем яснее выступят перед нами, то в виде только намеков, то в форме вполне реализовавшихся реакций, проявления противоположного полюса. В воспоминаниях Горького о Толстом, помню, мне бросилась в глаза фраза, содержащая очень верное наблюдение: «мученики и страдальцы редко не бывают деспотами и насильниками». По тем же законам и кроткий (по преимуществу) Достоевский оказывается, в известных случаях жизни, способным на самые крайние проявления своевольного полюса.

Выше мы уже видели, как многообразны могут быть проявления «кроткого» полюса своевольно-кроткой полярности. Всестороннее изучение этой полярности показывает, что не менее многообразны могут быть и выявления ее своевольного полюса. Укажем хотя бы на различные проявления жестокости и деспотизма, в особенности деспотизма в сочетании с мелочной придирчивостью (различные формы «семейного деспотизма», «деспотичного бюрократизма» и т. п.). Что касается Достоевского, то для него наиболее частыми и яркими проявлениями своевольного полюса оказываются такие черты характера, как достигающие совершенно исключительного развития самолюбие, честолюбие и гордость. Однако это сказать еще мало, так как проявления указанных черт характера могут, в свою очередь, быть чрезвычайно различными. Подобно тому как кротость Достоевского могла принимать то героические формы кротости Иова, то напоминать жалкую приниженность Акакия Акакиевича, и проявления его гордости могли то подниматься до исключительно высоких и утонченных форм сохранения человеческого достоинства, то опускаться до самого мелкого тщеславия.

Если, как мы видели выше, удары судьбы способствовали выявлению кротких начал в личности Достоевского, то, с другой стороны, успех и удача пробуждали к жизни его своевольные потенции. Особенно сильно это сказалось при том успехе, который сопровождал появление в свет первого романа Достоевского «Бедные люди». Как не похож в это время тон его писем, по сравнению с тем, что мы видели выше, в частности в его письме к Гейбовичу. «Я познакомился с бездной народу самого порядочного, – пишет, например, он своему брату Михаилу. – Князь Одоевский просит меня осчастливить своим посещением, а граф Соллогуб рвет на себе волосы от отчаяния, Панаев объявил ему что есть талант, который их всех в грязь втопчет. Соллогуб обегал всех и зашедши к Краевскому, вдруг [пр] [203] спросил его: [Где]. Кто этот Достоевский? Где мне достать Достоевского? Краевский, который никому в ус не дует и режет всех напропалую, отвечает ему, что Достоевский не захочет вам сделать чести осчастливить вас своим посещением». Оно и действительно так: [мерзавец] аристократишка теперь становится на ходули и думает, что уничтожит меня [своим] величием своей ласки». (Письмо от 10 ноября 1845 г.)

В цитированном выше письме к Гейбовичу Достоевский также пишет о заведенных им новых знакомствах с высокопоставленными людьми, но насколько там его тон проникнут приниженной кротостью, настолько письмо к брату может служить образцом диаметрально противоположных состояний. Эти два письма – к Гейбовичу и к брату – могут служить иллюстрацией того, как велика могла быть у Достоевского амплитуда колебаний между различными проявлениями смирения и гордости.

Вскоре после выхода «Бедных людей», этого произведения, преисполненного самыми кроткими настроениями, Достоевский и сам начинает замечать, что с его самолюбием творится что-то неладное. В его письмах к брату Михаилу мы встречаем, например, такие признания: «У меня есть ужасный порок: неограниченное самолюбие и честолюбие» (1 апреля 1846 г.). «…Но вот самолюбие мое расхлесталось» (начало 1847 г.).

Проявления своевольного полюса в характере Достоевского далеко не ограничивались рассмотренными выше мелкими формами самолюбия и тщеславия. Насколько даже в самых мелочах могли проявляться утонченные формы его гордости, говорит хотя бы следующий эпизод из воспоминаний О. Починковской.

«Он стал было надевать пальто и не мог справиться с его тяжестью. Я помогала ему.

– Вы точно сестра милосердия, со мной возитесь, – говорил он, и при этом опять неверно назвал меня по отчеству, сейчас же сам заметил ошибку и стал бранить себя за «гнусную отвратительную рассеянность».

– Ах, да не все ли равно, Федор Михайлович! – заметила я с желанием успокоить его. Но вышло еще хуже. Федор Михайлович выпрямился, глаза его гневно вспыхнули и голос поднялся знакомым мне раздражением:

– Как «не все ли равно!» – вскипел он. – Никогда не смейте больше так говорить! Никогда! Это стыдно. Это значит не уважать своей личности! Человек должен с гордостью носить свое имя и не позволять никому – слышите, ни-ко-му! – забывать его…».

То, что было сказано о своевольно-кроткой полярности в характере Достоевского, относится и к той форме ее проявления, которую мы выше называли садомазохизмом.

Действительно, наряду с мазохическими, мы, хотя и в меньшей степени, встречаем у Достоевского и садистические реакции. Интересно, что в самом раннем воспоминании, записанном Достоевским о себе самом, мы застаем его за изготовлением хлыстов для истязания лягушек («Дневник писателя», 1876 г., II). Точно так же и в сексуальной сфере, на общем мазохическом фоне, бросаются в глаза его отдельные садистические реакции. «Ты пишешь, что у тебя от моего щипка синяк был, – пишет он жене, – но ущипнул от любви, а так как любовь моя здесь усилилась, то обещаю я впредь щипаться до тех пор пока не разлюблю» (письмо из Эмса от 7 августа 1879 г.).

В связи с интенсивным развитием садомазохизма в личности Достоевского вообще приобретает доминирующее значение элемент мучительства, направленный или на окружающих, или на самого себя. Даже такая вещь, как письмо от любимого брата (Михаила), оказывается для него не только источником наслаждения, но и поводом к мучительным самоистязаниям. Вот как он сам описывает эти состояния в ответном письме брату: «Ты не поверишь, какой сладостный трепет сердца ощущаю я, когда приносят мне письмо от тебя; и я изобрел для себя нового рода наслаждение – престранное – томить себя. Возьму твое письмо, перевертываю несколько минут в руках, щупаю его полновесно ли оно, и насмотревшись, налюбовавшись на запечатанный конверт, кладу его в карман… Ты не поверишь что за сладострастное состоянье души, чувств и сердца! И таким образом жду иногда с 1/4 часа; наконец с жадностью нападаю на пакет, рву печать и пожираю твои строки, твои милые строки. О, чего не перечувствует сердце, читая их!..» (1 января 1840 г.).

Этот же элемент мучительства пронизывает и все творчество Достоевского. Недаром за этим писателем так прочно укрепилось удачное определение Михайловского «жестокий талант».

Что же за характер мы имеем у Достоевского и его героев? Сколько бы мы ни пытались уложить его в кречмеровскую типологию, отличительные черты этого характера всегда давали бы себя знать. Ни «диатетическая» пропорция циклоидов, ни «психестетическая» пропорция шизоидов не покрывают собой той своевольно-кроткой полярности, о которой шла речь выше.

Лишь в самое последнее время своевольно-кроткая полярность, с такой гениальной глубиной изображенная Достоевским в художественной литературе, начинает находить своих исследователей и в литературе научной. Я имею в виду прежде всего работы современных психиатров, стремящихся восполнить в области характерологии тот пробел, который в этой дисциплине остается и слишком ясно дает себя знать после работ Кречмера. Несколько лет тому назад Б. Д. Фридман [204] формулировал садистически-мазохистический комплекс, как «основной биопсихический комплекс» эпилептоидного характера. При этом он рассматривает этот комплекс, как своеобразную «совокупность противоположных проявлений характера».

Трудно, конечно, при современном состоянии наших знаний сказать, насколько прочна и чем обусловлена связь между эпилепсией, с одной стороны, и обострением своевольно-кротких реакций – с другой. Дальнейшей разработки этой проблемы нужно еще ждать от будущих характерологических и психиатрических исследований. До сих же пор мы имели только первые шаги в этом направлении. Вполне учитывая сложность и неразработанность этой проблемы, я, поскольку это согласуется с собранным мною генеалогическим материалом, буду в дальнейшем называть характеры, в которых имеется резкое преобладание своевольно-кроткой полярности, эпилептоидными. Действительно, в роде Достоевских, наряду с несколькими случаями наследственной генуинной эпилепсии, мы имеем, как у самих эпилептиков (Ф. М. Достоевский), так и у целого ряда их близких родственников, проявления своеобразных характерологических черт, не укладывающихся в рамки кречмеровской классификации.

Что касается эпилептиков, то для них, помимо характерологических компонентов, основным является наличие патологических процессов, выражающихся в судорожных припадках, сумеречных состояниях, амнезиях и т. п.

Посмотрим теперь, в каких формах реализованы и как распределены эпилептоидные черты среди различных представителей рода Достоевских.

Обратимся сначала к своевольным проявлениям эпилептоидного характера.

Едва ли не самым ярким примером в этом отношении может служить отец писателя, Михаил Андреевич Достоевский. Есть основания полагать, что таков же был и отец последнего, т. е. дед писателя. Об этом говорит уже самый факт, что Михаил Достоевский вынужден был оставить родительский дом из-за нежелания подчиниться воле своего отца. Этот эпизод до некоторой степени характеризует не только отца, но и деда писателя.

Интересно, что среди более отдаленных предков Достоевского имеется ряд характеров с различными проявлениями своеволия и даже преступности. Достаточно сказать, что из сорока известных нам предков писателя, живших в XVI, XVII и начале XVIII веков, трое замешаны в грабежах и разбоях, пятеро – в убийствах, и несколько человек в более мелких конфликтах с обществом. Конечно, при оценке этих фактов, нужно принять во внимание ту эпоху, к которой они относятся, когда грабежи и убийства были заурядными явлениями. B этом отношении, как известно, не составляли исключения и те привилегированные слои общества, к которым принадлежали тогда Достоевские. Кроме того, нужно принять во внимание и те источники, в которых дошли до нас эта сведения. В значительной части это различные «книги судных дел» и т. п., куда par excellence должны были попадать документы конфликтного порядка. Но, даже и приняв в соображение все эти обстоятельства, нельзя не признать некоторые проявления своеволия и преступности среди Достоевских того времени настолько яркими, что они, в общей совокупности, как бы накладывают на предков писателя своеобразный spiritus familiaris.

К сожалению, представляется чрезвычайно трудным восстановить какие-либо сведения о ближайших предках отца писателя. Кое-что в этом направлении все же удалось собрать, но это «кое-что» почти ничего не дает для освещения характерологических проблем. Крайняя скудость сведений о родственниках отца писателя объясняется главным образом фактом его разрыва со своей семьей и последующей эмиграцией из Подолии в Москву. «Он никогда не говорил о своей семье и не отвечал, когда его спрашивали об его происхождении», – пишет о Михаиле Достоевском его внучка, Л. Ф. Достоевская, очевидно основываясь на дошедших до нее семейных преданиях об ее деде. Мне удалось отыскать лишь одного из ныне живущих представителей подольской ветви Достоевских – прямого потомка деда писателя. Это оказался известный своими обстоятельными и ценными исследованиями по вопросам наследственности, научный сотрудник Академии наук и Ленинградского университета, Феодосий Григорьевич Добржанский. Из всех сведений, которые он мне любезно сообщил о своем роде, мне представляется более всего интересной та характеристика, которую он дает самому дальнему своему предку (по линии Достоевских), о котором у него сохранились сведения, а именно – своей бабке. Эта бабка приходится племянницей отцу писателя и двоюродной сестрой самому писателю. По семейным преданиям она «отличалась очень тяжелым, своевольным характером. Держала в полном подчинении мужа и детей». Сами собой напрашиваются характерологические параллели между этой деспотичной хозяйкой дома (несмотря на всю скупость штрихов, которыми она очерчена) и ее своевольным дядей – Михаилом Достоевским.

Рассмотрим теперь проявления своеволия в потомстве Михаила Достоевского.

Здесь мы находим целую галерею характеров этого типа, в самых разнообразных его проявлениях. Среди детей Михаила Достоевского обращает на себя внимание Варвара Михайловна, по мужу Карепина, не отпускавшая своего сына в университет иначе как под надзором гувернантки, не позволявшая ему – студенту медицинского факультета – изучать некоторые главы по анатомии и другим предметам, в целях охраны его нравственности. Во внучатном поколении подобное же сочетание тревожно-мнительных и деспотичных черт можно видеть у племянницы В. М. Карепиной – Марии Николаевны Ставровской. Интересно, что люди, хорошо знавшие М. Н. Ставровскую, когда читали мой материал о неизвестной им В. М. Карепиной, говорили, что у них при чтении возникали многочисленные параллели с характером М. Н. Ставровской.

Зато в ответных реакциях детей на деспотичные тенденции их матерей можно заметить в этих двух семьях большие различия. Если дочь М. Н. Ставровской до конца не сдавалась и принимала все усилия, чтобы освободиться от душившего ее материнского гнета, то эпилептоидно-кроткий сын В. М. Карепиной вполне покорялся требованиям своей матери: послушно ездил в университет в сопровождении гувернантки, ставил в тупик профессоров отказами отвечать

на некоторые вопросы на том основании, что ему «мама не позволяет» знакомиться с этим и т. п.

Классический образец эпилептоидного своеволия представляет собой внучка Михаила Достоевского – Наталия Александровна Иванова. В данном случае своеволие сочеталось с большим внутренним нервным напряжением, выражавшемся внешне в постоянном беспокойном стремлении к переменам места жительства. Неуживчивая, неугомонная, напряженная и своевольная Н. А. везде и всюду – на службе, в семейной жизни и даже в развлечениях – проявляла свои наклонности и способности к укрощению людей и животных. Это сказывается и в том увлечении, с которым она ездит верхом и объезжает лошадей, и в ее отношении, как заведующей больницей, к своим подчиненным, и в особенности в некоторых местах из ее писем к родным. Так, например, говоря в одном из писем о неудачно сложившейся семейной жизни своего брата, она высказывается чрезвычайно характерно: «На месте Вити я выпорола бы ее (жену брата) хорошенько крапивой и отпустила бы на все четыре стороны в чем мать родила, пришла бы скоро с повинной и была бы шелковая». Та же сила и твердость ее руки, та же властность и деспотизм выступают и в тех ее письмах, в которых она говорит о своих отношениях к фельдшерам, к домашней прислуге и т. п.

Эпилептоиды с преобладанием своевольного полюса, по самой сущности своего характера, легче других людей склонны вступать в конфликты с окружающими. Различные требования дисциплины, служебные обязанности, законодательные нормы и т. п. именно их в первую очередь могут тяготить как непосильное бремя. Поэтому из одного и того же эпилептоида, в зависимости от тех или иных внешних условий, может получиться и чрезвычайно полезный и ценный член общества, и преступник. Действительно, изучая своевольных эпилептоидов, мы находим среди них как величайших преступников, так и величайших организаторов, вождей и героев. Более того, сплошь и рядом преступность и организаторские способности могут даже совмещаться в одной и той же личности (Александр Македонский, Петр Великий и др.).

На школьной скамье своевольный эпилептоид, при неумелом педагогическом подходе, может производить впечатление трудновоспитуемого ребенка. Огромное внутреннее напряжение и связанная с ним потребность в мощных психомоторных разрядах, не находя себе естественного выхода, при отсутствии заинтересованности в работе, могут явиться причиной постоянных конфликтов с педагогическим персоналом, отказа продолжать ученье и т. п. Но когда этому избытку энергии дается возможность выхода, тот же самый ученик может проявить не только недюжинные способности к ученью, но и оказаться в своей среде хорошим организатором. Такие дети особенно нуждаются в хорошей физкультурной нагрузке, а также в возможности вдоволь побегать и порезвиться на переменах, причем в играх они обыкновенно бывают коноводами [205] . Мы находим подобного рода своевольные черты характера, например, в потомстве сестры писателя, Веры, у ее внука, Бориса Викторовича Иванова. Вот как пишет о нем одна из его двоюродных сестер: «Он из-за неподчинения внешнему порядку нигде не мог кончить гимназию. Помню, как-то дядя Витя его отдал в какой-то дорогой московский пансион, но Борис очень скоро ушел оттуда и уехал домой на Кавказ – «я дома один на один на кабана хожу, а здесь меня в паре с благовоспитанными мальчиками под надзором воспитателя по Москве водят» – смеялся он. Так он и не кончил курса, хотя был очень развитым, глубоко интеллигентным человеком».

С возрастом своеволие Бориса принимает все более крайние и уродливые формы. В последние годы жизни (в возрасте около 25–30 лет) он, по описанию одной его родственницы, был «невозможный человек», гонялся за своим отцом и сестрой с револьвером и, наконец, покончил самоубийством. Конечная причина самоубийства – смерть отца и проигранный судебный процесс.

Ввиду того, что эпилептоидные характеры представлены в роде Достоевских чрезвычайно богато и разнообразно, примеры различных проявлений эпилептоидного своеволия можно было бы значительно увеличить. Но я ограничусь еще только несколькими штрихами, относящимися к потомству писателя.

Всего у Достоевского было четверо детей. Старшая дочь его умерла в грудном возрасте и, разумеется, ничего не может дать в характерологическом отношении. Все же остальные его дети оказываются носителями более или менее ясно выраженных эпилептоидиых и даже эпилептических особенностей.

Второй по старшинству идет другая дочь писателя – Любовь. В заполненном ею «Альбоме признаний» она отмечает, как одну из основных черт своего характера, наряду с веселостью, гордость. Об этом же говорят и многие другие ее ответы на задаваемые в «Альбоме» вопросы, например:

Не нужно быть тонким психологом, чтобы понять, что заполнительница анкеты менее всего способна к самопожертвованию и более всего склонна к самолюбию.

Вообще, своевольный полюс личности Л. Ф., судя по отзывам ее родных и знакомых, а также по ее письмам, носил довольно определенную окраску, в виде крайнего самолюбия, тщеславия, самомнения, неуживчивости, эгоцентризма и т. п. Остановимся хотя бы на ее эгоцентризме. Каждое событие политической, общественной или семейной жизни воспринимается ею только с точки зрения ее чисто личных интересов. В Италии начался голод – Л. Ф. тревожится, что ей нельзя будет туда ездить для лечения от различных недугов. В России вспыхнула февральская революция – Л. Ф. обеспокоена прежде всего и только судьбой своих сундуков (последние годы жизни она жила за границей). Женский вопрос Л. Ф. «не признает» (см. в № 199 ее «признания», пункт 25) и, конечно, не признает постольку, поскольку она, как очень обеспеченный человек, совершенно не заинтересована в нем материально (анкета заполнялась в конце восьмидесятых годов, т. е. в то время, когда в России зарождалось высшее женское образование).

Все эти штрихи, наряду с отзывами родственников и знакомых, достаточно обрисовывают характер себялюбия Л. Ф. Достоевской. Недаром брат ее, Федор, незадолго до смерти, высказался о своей сестре так: «Вот сестрица, должно быть, обрадуется, когда узнает, что я умер: еще одним претендентом на наследство меньше».

Третьим по старшинству идет сын писателя – Федор. Судя по тому, что о нем известно, он был гораздо мягче своей сестры и по пропорции развития различных сторон своевольного и кроткого полюсов является в значительной мере равнополярным. Во всяком случае, его едва ли можно отнести к преимущественно своевольным или преимущественно кротким. Тем не менее эпилептоидная основа его характера выражена достаточно рельефно. О многих чертах его сходства с отцом еще будет идти речь ниже.

Что касается младшего ребенка Ф. М. Достоевского – его сына Алексея, то он умер в таком раннем возрасте (2 года 9 мес.), что о его характере не приходится говорить. Отметим лишь то, что он, подобно своему отцу, был эпилептиком, причем эпилепсия даже явилась причиной его преждевременной смерти.

Перейдем теперь к проявлениям среди представителей рода Достоевских кроткого полюса. Здесь прежде всего следует отметить самого Ф. М. Достоевского. На основании всего того, что было выше сказано о его своевольно-кроткой полярности, Достоевского можно считать преимущественно кротким эпилептиком, хотя и не лишенным самых различных проявлений своевольного полюса.

Еще большее преобладание кроткого полюса можно видеть в характере племянника писателя – А. П. Карепина. Об этом «до смешного кротком, покорном и послушном» представителе рода Достоевских уже говорилось выше. Отмечу только, что на кротость А. П. Карепина накладывает своеобразный и несколько противоречивый колорит его страстное увлечение образом Дон-Кихота, этого неудачливого борца за справедливость и защитника обиженных и угнетенных. Отметим попутно, что различные авторы, писавшие о родственниках Достоевского, почему-то именно об А. П. Карепине, более чем о ком-либо другом, сообщали ошибочные сведения. Так, например, д-р Д. И. Азбукин называет его этнографом, а д-р Г. В. Сегалин, вслед за Л. Ф. Достоевской, называет его «идиотом». В подобную же ошибку, по вине той же Л. Ф. Достоевской, впадает в своей интересной работе и д-р Н. А. Юрман [206] . В действительности же А. П. Карепин был врачом и одно время (1872–1875 гг.) сотрудником «Московской медицинской газеты».

Эпилептоидные черты характера, с исключительной интенсивностью выраженные у А. П. Карепина, несомненно, стоят в наследственной связи с тем «эпилептическим окружением», которое мы наблюдаем среди его близких родственников. Достаточно сказать, что эпилептиками являются его отец, сестра, дядя (Ф. М. Достоевский) и двоюродный брат (младший сын Ф. М. Достоевского). Этот перечень мог бы быть дополнен случаями «родимчиков» (детская эпилепсия?) и различными проявлениями эпилептоидного характера среди его родственников.

К числу наиболее ярких и частых проявлений кроткого полюса относятся повышенная жалостливость и сострадательность к чужому несчастью, к явлениям смерти и боли. Эти черты, столь характерные для самого Достоевского и ряда его героев, достигают исключительного развития и у некоторых представителей его рода. Очень много говорят в этом отношении, например, автобиография и письма Елены Алексеевны Ивановой (внучатной племянницы писателя). «Главное чувство, которому подчинено мое настоящее «я» – жалость. Во имя этой жалости я способна на что угодно», – пишет она в самом начале своей биографии, и далее эта тема жалости проходит через все содержание ее биографии и через многие ее письма на протяжении ряда лет. Особенно это относится к тем письмам, в которых она затрагивает интимную область своих сердечных увлечений, к слову сказать довольно частых и разнообразных, но неизменно окрашенных чувством сексуальной кротости и самопожертвования. «У меня к Б. М. какая-то, я бы сказала «больная любовь», какая-то мучительная нежность и жалость, – пишет она в одном из таких писем. – Он совсем душевнобольной. Одна моя подруга, которая с ним вместе служит, говорит о нем: «он совсем пустой-пустой, словно на изнанку вывернутый». Да, у него многое, многое в душе выболело… У него от каждого пустяка выражение такого страданья на лице. Особенно какая-то скорбная складочка на подбородке. И мою душу охватывает такая мучительная жалость-нежность, что я готова на что угодно, лишь бы не видеть у него этого выражения»…

Болезненные проявления сексуальной кротости и даже мазохизма можно видеть в дневнике сестры предыдущей – Наталии. Автор дневника в интеллектуальном отношении стоит, несомненно, очень высоко, во всяком случае намного выше окружающей его среды. И вот эта одаренная, даже с искрой таланта, девушка, переживая чувство неразделенной любви, доходит до величайших степеней своеобразного самоунижения. Так, например, говоря о том, что никогда не желала бы связать собой любимого ею человека, она делает в дневнике такую запись: «…Никогда в жизни я не желала этого. Если б он даже любил меня, я бы предпочла не связывать его собой, а для любовницы он найдет себе получше меня… Лучшее, на что я рассчитывала – это просто дружеское участие. При том неуважении и презрении к себе, которое я чувствую, я никогда и не могла желать большего, так как я слишком люблю его и яснее кого бы то ни было вижу, что я ему не пара, что я его не стою». В другом месте своего дневника Н. А. пишет, что готова даже остаться жить и не кончать самоубийством, лишь бы «не причинять ему никакой неприятности»…

Своей жаждой самопожертвования, сексуальной кротостью и вообще общим тоном любовных переживаний обе сестры, Елена и Наталья, очень напоминают друг друга. И чем внимательнее вчитываешься в их дневники, письма и другие собранные о них документы, тем яснее выступает это сходство. Разница лишь в том, что у Елены никогда не затихают влияния противоположного (гордого) полюса. Обеим сестрам свойственно в высшей степени трагическое переживание чувства любви. Обе они любят с мученьем, с надрывом, любят тех, кто доставляет им одни только страдания.

В тех случаях, когда характерологический материал оказывается достаточно полным, удается установить не только проявления преобладающего полюса, но и противоположные тенденции своевольно-кроткой полярности, как это уже было сделано выше по отношению к Ф. М. Достоевскому. Так, например, в личности своевольного отца писателя легко можно заметить характерные проявления кроткого полюса, хотя бы в его ханжеской религиозности, в тех «благоговейных слезах», которые он так часто и охотно проливает в своих письмах к жене, благодаря «Господа, подателя всех благ, за Его неизреченные милости» и т. п. Точно так же несомненное влияние обоих полюсов своевольно-кроткой полярности сказывается в его родительских наставлениях своим сыновьям. Говоря о подчинении «неизменному уставу воинской службы», он мотивирует необходимость этого тем, что «тот, кто не умеет повиноваться, не будет уметь и повелевать».

С другой стороны, как ни кроток и послушен племянник писателя, А. П. Карепин, но, присматриваясь к нему даже по тем отрывочным материалам, которые имеются в нашем распоряжении, можно заметить в его характере несомненные тенденции к своеволию и деспотизму. При том же эти тенденции носят не менее своеобразную окраску, чем его анекдотическая кротость. Я имею в виду, прежде всего, его болезненностранную ревность к своей воображаемой будущей невесте. Впоследствии эта ревность нашла себе реальное выражение в его отношении к своей жене. В. С. Нечаева с большим основанием высказывает предположение, что этот племянник писателя изображен им в «Вечном муже» в образе Павла Павловича Трусоцкого. За это говорит и внешняя кротость Трусоцкого, и его болезненная деспотичная ревность к своей будущей невесте, и его планы жениться на совсем юной девушке. Впрочем, некоторые штрихи этого образа, по-видимому, взяты Достоевским и от других лиц, в том числе от своего отца (например, его болезненная подозрительность, в частности эпизод с поисками любовника под кроватью – см. с. 52).

Вообще, если мы обратимся к творчеству Достоевского, то увидим, что в созданных им типах выступание обоих полюсов в одном и том же характере сказывается сплошь и рядом с исключительной силой. При этом в одних характерах преобладающую роль играют элементы кротости, в других – своеволия. Подобные проявления биполярности можно наблюдать, например, в поведении Раскольникова, Шатова, Дмитрия Карамазова и др. Дмитрий Карамазов и Катерина Ивановна, как про них в романе говорит Хохлакова – «оба губят себя неизвестно для чего, сами знают это и сами наслаждаются этим». Про Версилова («Подросток») сын его пишет: «Он был всегда со мною горд, высокомерен, замкнут и небрежен, несмотря, минутами, на поражающее как бы смирение его передо мною». Про ту самую Наташу Ихменеву («Униженные и оскорбленные»), которая с таким экстазом готова была принять всякую муку от любимого ею Алеши, автор, анализируя их отношения, пишет несколькими страницами ниже: «Наташа инстинктивно чувствовала, что будет его госпожой, владычицей, что он будет даже жертвой ее. Она предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли того, кого любишь, именно за то, что любишь, и потому-то, может быть, и поспешила отдаться ему в жертву первая…»

В некоторых случаях развитие обоих полюсов, как своевольного, так и кроткого, может быть настолько интенсивным, что придает личности своеобразную характерологическую пестроту. Пестрота эта отнюдь не носит характера «золотой середины». Наоборот, подобная встреча противоположных тенденций придает личности противоречивую и даже болезненную окраску. В отличие от преимущественно кротких и преимущественно своевольных такие характеры можно назвать равнополярными.

Отмечу попутно, что понятие равнополярности относится не только к эпилептоидным характерам, но и к шизоидным и циклоидным. Таким образом, могут быть равнополярные циклоиды, в психической жизни которых и депрессивный и гипоманиакальный полюсы выражены с одинаковой или почти с одинаковой интенсивностью. То же самое можно сказать и относительно равнополярных шизоидов.

Само собой разумеется, что провести резкую границу между «преимущественным» и «равным» не представляется возможным. Поэтому и при таком тройном делении далеко не всегда легко решить, к какому типу отнести ту или иную отдельную личность. Хорошим примером в этом отношении может служить неоднократно уже упоминавшаяся выше Ел. А. Иванова. Я отношу ее к «преимущественно кротким», однако развитие своевольного полюса в ее характере сказывается временами с такой силой, что в общем итоге [207] почти подводит ее к той границе, за которой начинается уже равнополярность. Действительно, наряду с доходящей до абсурда жалостливостью и стремлением к самопожертвованию, нередко встречаются и такие ее признания и поступки, в которых не знаешь, чего больше – кротости или гордости. Приведу в качестве примера следующие ее слова о своем отношении к людям: «Для меня все человечество делится на две части. Одна – почти все люди – мир страждущих, я их бесконечно жалею. Жалость все закрывает. Здесь не может быть речи ни об уважении, ни об неуважении… Просто – жалко… Другая часть – это те, кто ставит себя выше других. По отношению к ним я насмешлива, замкнута и недоверчива. Их я просто не уважаю, и с ними не считаюсь… Пусть думают, что хотят, мне до них дела нет…»

Еще более рельефно выступает своеволие Ел. А. в ее попытке самоубийства. В данном случае она приближается к одному из наиболее своевольных образов, созданных Достоевским, а именно к Кириллову в «Бесах». Приводя это сравнение, я имею в виду те душевные движения, которые в последний момент толкнули ее броситься с третьего этажа. Вот что говорит она в своей автобиографии: «…В первый раз, часов в 12 дня, я не нашла в себе воли броситься вниз. Пришла сюда снова к вечеру. В эту минуту вопрос для меня сводился не к тому, что жить или нет, а к «смею или не смею» перешагнуть границу жизни. Конечно, верх взяло мое властное гордое «я» [208] . Как! я не смею? Этого быть не может! И конечно, я посмела…»

Мы рассмотрели среди представителей рода Достоевских целую грамму «преимущественных» и «равнополярных» проявлений своеволия и кротости. Но кроме того, в некоторых случаях можно отметить случаи исключительного, так сказать монополярного, развития какого-либо одного полюса при отсутствии проявлений его антагониста. Таковыми являются, например, монополярно-кроткая мать писателя или монополярно-своевольная его кузина О. И. Войнарская. Подобного же рода своеволие можно видеть у племянницы писателя, Н. А. Ивановой. Нужно, впрочем, всегда иметь в виду, что подобная монополярность может быть только кажущейся. А именно, она может объясняться не действительным положением вещей, а просто недостатком собранного материала. В таких случаях при более полном и глубоком изучении данного характера удается обнаружить и скрытые в нем противоположные тенденции [209] . Вскрытие же в той или иной личности только одного полюса в значительной мере лишает ее рельефности, как бы уплощает ее. Лишь нащупав противоречия данного характера, мы начинаем понимать его динамику, после чего он встает перед нами не как обрывок мертвой схемы, а как живая личность. В этом секрет всякой хорошей характеристики, действительно оживляющей того, к кому она относится.

Чтобы покончить с анализом своевольно-кроткой полярности, необходимо хотя бы в нескольких словах коснуться вопроса о тех изменениях, которые она может претерпевать во времени, на протяжении индивидуального развития личности. К сожалению, эта область еще ждет своего исследователя. По-видимому, во взаимоотношениях полюсов своеволия и кротости существует гораздо меньше правильности, чем, например, в волнообразных сменах настроения у циклоидов или постепенном надвигании анестетического полюса у шизоидов. Действительно, в одних случаях, по-видимому более частых, с годами можно наблюдать как бы постепенное надвигание кроткого полюса (Ф. М. Достоевский, Ел. А. Иванова), в других – наоборот – своеволия (отец писателя). Несомненно, что большую определяющую роль в подобных изменениях могут играть внешние (экзогенные) факты, как это мы видели на примере Ф. М. Достоевского.

Отметим в заключение необычайное богатство и частоту таких амбивалентных одновременных проявлений своеволия и кротости в поведении героев Достоевского. Особенно это относится к их сексуальным отношениям. Укажем хотя бы на садомазохическую установку Наташи по отношению к Алеше в «Униженных и оскорбленных», как об этом можно судить по приведенным выше цитатам.

Перейдем теперь к выводам и заключительным положениям из нашего анализа своевольно-кроткой полярности.

На ряде примеров, взятых из генеалогии и творчества Достоевского, а также путем анализа его собственного характера, мы рассмотрели разнообразные и прихотливые сочетания своеволия и кротости. В одних случаях оба эти полюса была развиты с одинаковой или почти с одинаковой интенсивностью, в других – давало себя знать явное преобладание одного полюса над другим, и, наконец, в-третьих, создавалось впечатление даже исключительного развития только одного полюса. Та пропорция, в которой в данной личности развиты тенденции, с одной стороны, своеволия, с другой – кротости, я называю своевольно-кроткой, или релятивной [210] .

Таким образом, релятивная пропорция является тем же по отношению к эпилептоидным характерам, чем по отношению к шизоидным и циклоидным являются пропорции чувства (психестетическая) и настроения (диатетическая).

В связи с этим о структуре эпилептоидного характера можно сказать то же самое, что было установлено Кречмером по отношению к двум выделенным им типам пропорций и характеров, а именно: только тот владеет ключом к пониманию эпилептоидных характеров, кто знает, что большинство эпилептоидов отличается не одним только чрезмерным своеволием или кротостью, но обладают тем и другим одновременно.

Из трех рассмотренных нами пропорций релятивная оказывается в роде Достоевских наиболее часто и богато представленной. Все это создает предпосылку к тому, чтобы признать род Достоевских, как преимущественно эпилептоидный. Однако более уверенно это можно сделать лишь на основании учета других особенностей эпилептоидного характера в их распределении среди представителей изучаемого нами рода. К этой задаче мы теперь и перейдем.

Если, как мы видели выше, шизоидам, наряду с соответствующей пропорцией, свойственна замкнутость, а циклоидам – общительность, то эпилептоидный характер, кроме рассмотренной выше пропорции, также отличается своеобразными особенностями. Многочисленные исследователи эпилептоидного характера в общем довольно согласованно отмечают следующие его главнейшие особенности: эпилептоды отличаются исключительной, в некоторых случаях доходящей до абсурда, педантичностью, аккуратностью, мелочной обстоятельностью. Как в разговорах, так и в литературном стиле у них всегда более или менее сильно дают себя знать повышенное внимание к мелочам и любовь к подробностям. Другой их основной чертой является крайняя вспыльчивость, в форме так называемой «взрывчатости». Многие авторы отмечают также в качестве частых проявлений эпилептоидного характера мнительность, мистицизм, ханжескую религиозность, резонерство, эгоизм, доходящий до крайних степеней эгоцентризма, а также тяжелые приступы тоски. Конечно, не все эпилептоиды обладают всеми этими чертами. Однако те или иные проявления повышенной обстоятельности и возбудимости настолько для них характерны, что могут считаться почти неотъемлемой принадлежностью эпилептоидного характера.