Застывший Бог
Шрифт:
– У тебя на руках щенок. Ты кормил его. Ухаживал. Оберегал. Ты впустил его в свою душу. И именно поэтому я – твой наставник, – говорю тебе: для того чтобы вступить на вторую тропу, ты должен пожертвовать этого щенка нашему отцу Перуну. Если ты хочешь быть одним из нас, стать нашим равным братом – принеси дорогую жертву. Покажи, что ради нашего братства ты готов пожертвовать дорогим для тебя. Покажи, что твоя преданность братьям не пустые слова, – подтверди её делом. Положи щенка на алтарь, возьми нож, отвори ему горло, и пожертвуй его кровь нашему черному Всеотцу.
– Дед... – Беззвучно прошептал я, и помотав головой
– Иного пути нет. – Сурово продолжил деде Глеб. – Малодушным средь нас не место! Убей щенка, – и тем убьёшь себя, – мальчишку не знающего цену жизни и смерти. Пожертвуй частью своей души – и за эту кровавую жертву Перун проведет тебя через царство теней. Убей щенка, – и возродись уже не мальчишкой, а нашим молодым братом второй тропы. Убей щенка, чтобы самому стать псом в доме и волком в поле! Я смотрю на тебя. Все смотрят на тебя. Ни один из тех мальчишек кто сегодня прошел здесь до тебя, не дрогнул и не струсил! Через свою жертву они уже стали нашими братьями. Не подведи своего наставника перед моими братьями, докажи что достоин быть с нами. Докажи, что и ты варяг по крови и по духу!
Дед умолк. И остался стоять, пристально глядя на меня. Так же испытующе глядели на меня двое старых дедов рядом с ним. Молча глядели воины с факелами. Плясали свою круговую пляску воины в броне, щелкал пластик, постукивал метал, трещал костер, отбрасывая на все изменчивую игру света и тьмы. А на руках у меня стучало быстро-быстрое маленькое сердце Тямки. Я взглянул на камень перед кумиром, и увидел что он уже черный от крови. И черным был лежащий на камне старинный бронзовый нож. И земля вокруг была черной.
Тямка на руках крепче прижался ко мне и вдруг тоскливо и протяжно заскулил. Я вспомнил слова деда в тот день, когда он только принес щенка в дом. “не надо слишком очеловечивать собаку. Она живет иначе, и срок её жизни короче нашего”. Он пытался подготовить меня уже тогда...
Странно у меня в голове. Пусто. Может быть из-за долгого ночного ожидания, или из-за странной нереальной атмосферы этого места. Будто бы я – это не я, и смотрю на себя немножко со стороны. Взгляды воинов вокруг испытывают меня, будто бы подталкивают в спину. Я люблю тебя, Тямка. Правда люблю. Но есть более важные вещи. В каждом слове деда – правда. Купленное дешево не ценится. И я не подведу деда. Я докажу. Я сделаю это без удовольствия Тямка, мне правда будет тяжело. Но я это сделаю. Я принесу жертву. Я не подведу деда при всех. Я докажу.
Я сделал шаг к жертвенному камню. Другой. Еще один. В воздухе густо и тяжело пахло кровью. Поставил Тямку на камень. Он принюхался, пискнул и попытался соскочить с камня, но я успел поймать его за шкирку. И тут он завыл, отчаянно, испуганно и протяжно, как малый ребенок, почти как человек. Попытался даже куснуть, но не дотянулся и снова завыл... Не глупее нас они, собачины... Сердце у меня перекрутило, и я почувствовал, что еще чуть-чуть и решимость покинет меня. Я быстро схватил нож, липкая от крови рукоять скользнула в ладони. Визг Тямки резал уши, и может быть я уже собрался бить не от решимости, а только чтобы прекратить этот жуткий плач. Я приподнял его за шкирку, чтобы обнажить шею, и – вогнал нож Тямке под нижнюю челюсть.
Это я обманул себя. Это мысль моя побежала вперед дел. Не вогнал, представил только, – как он захрипит, как закроются его глаза.
Я повернулся и тоскливо взглянул на деда.
– Не давай волю сердцу, – тихо сказал дед. – Соберись мужеством. Ну.
А я не отвечал ему, потому что мне нечего было сказать. Только слезы вдруг поползли из глаз, и горло сдавило так что ни звука, и я держа Тямку двумя руками, только тяжело, не отводя взгляда от дедовых глаз, покачал головой.
– Ну, Мишук! – Отчаянно сказал дед. – Не позорь меня перед братьями. Если не ради себя, то хоть ради меня. Не позорь моих седин. Скажут ведь, что я тебя плохо учил...
Он еще что-то говорил, но я уже почти не слышал. Осознание навалилось на меня – я провалился. Я подставил деда. Я предал все к чему меня готовили. Я не смог. Я слаб. Я никто.
Я держал в руках трясущегося Тямку, и ненавидел его, потому что из-за него... Потому что будь он не таким дурацким и беззащитным... А я все провалил, и я не мог переступить через что-то в себе, через свою слабость. Через свою немощь. Слезы текли уже по щекам. Я плакал и глядя на говорящего что-то деда отрицательно качал головой. Если бы я только мог объяснить ему... Если бы у них было какое-то другое испытание. Любое другое! Но я уже понимал что уже ничего не объяснить.
– Довольно, – сказал суровый старик, стоявший по правую руку от деде, – все ясно Глеб. Твой ученик не прошел. Не наша закваска.
Дед чуть дернул головой на звук голоса своего соседа, но так и не оглянулся на него, так и не отвел от меня взгляда. И в этом взгляде, и во всем лице деда росло сожаление, и еще что-то чего я не хотел видеть и понимать... Мне стало невыносимо, и я в это мгновение так остро бедного Тямку, что будь у меня в руке нож, я наверно пырнул бы его. Но ножа в руке не было, а поднять его я бы никогда не смог. И себя я тоже возненавидел, и мне было жалко деда, и стыдно перед ним.
и эти чувства переполняли меня как вода давит на плотину. Я запрокинул голову чтобы хоть как-то смахнуть слепящие слезы с глаз, я хотел закричать от ощущения боли. Я уже открыл рот, и тут... – в голове у меня что-то лопнуло.
И тут меня не стало.
Нет, я не исчез. Остался на месте, в той же самой точке времени и пространства. Только вот это уже был не я. Не Мишка. Меня будто бы отодвинули от меня самого. Я смотрел своими глазами и слышал своими ушами, – но не я владел своим телом, и чествовал тоже не я. Мои чувства будто смыло, а то что я ощущал теперь – было чужим. Я был переполнен силой. И горечью. Старой как мир горечью и гневом. Это была лишь тень чувства, которые пришли издалека, но они даже ослабленные были страшны и велики как волна огромного прибоя. Я спал в полудреме холодных сновидений, и вдруг проснулся на миг. Я как хозяин вернувшийся в дом, нашел его в запустении. Передо мной стояли мои дети, – заплутавшие без моей руки. Или это были не мои мысли, не мои чувства? Но зато я – Мишка, уловил, учуял, и узнал, что не о моем глупом щенке мне надо было горевать. Потому что я не стал на вторую тропу. Не встал, но увидел то, что могли видеть только ставшие младшими братьями.