Затмение: Корона
Шрифт:
— Attente! — взывал Леспер. — Подождите!
Но его никто не слушал. Толпа жаждала возмездия; возмущение переросло в лютый гнев. Взорвался заряд фрустрации от войны, мытарств и преследований властей. Люди выбили двери и рассыпались по вестибюлю, пулями и булыжниками снося со стен красочную лепнину и древние портреты, громя консоли ресепшионистов и выбивая окна — а также отнимая жизни у ошеломлённых охранников. Охрана была в доспехах, но какой прок от брони, если на тебя прут десятеро, точно обезумевшие медузы: разрывают броню, словно вскрывая устричную раковину, вгрызаются в мягкую и уязвимую человеческую плоть внутри, забивают до смерти людей, которые только и успели задуматься, а что они вообще
ВАшники отключили лифты, но толпа без труда пробралась на верхние этажи, ворвалась на комм-узел и в комнаты, где создавался поддельный образ Ларусса. Атака на комнату управления реальностью, о которой молил У. С. Берроуз.
Там обнаружились Рольф и Гиссен.
Гиссена вытащили из-под стола секретарши. Он плевался в них проклятьями, пока ему не вогнали пулю в рот: тут он сложился пополам, и вся его хрупкая педантичность рассыпалась на осколки от этой пули, он стал кричать и плакать, как потерявшийся мальчик, и долго так плакал и ныл... Стейнфельд и Леспер пытались пробиться к нему через толпу, надеясь добыть живым для трибунала, но толпа оттеснила их, подхватила Гиссена и понесла его к окну.
Его узнали. Ненасытный. Человек, которого допрашивал Гиссен, жертва пыток — узнал его первым. И первым заорал:
— Выбросить его из окна!
Гиссена вышвырнули в окно головой вперёд, и он приземлился в орущую на улице толпу, оставляя по себе струю крови.
В коридоре пытались прорваться к выходу на крышу несколько сотен ВАшников, некоторые в броне, некоторые в дорогих костюмах. С ними восставшим сладить было тяжелей. Но мятежники выдвинули вперёд партизан с оружием, и те открыли огонь, методично разя врагов. Некоторые фашисты, во главе с Рольфом, нашли в себе силы отстреливаться; Рольф, вниз по коридору, выкрикивал арийские обеты, стрелял из карабина и визжал:
— Juden Swine! [76]
Стейнфельд и Леспер вздохнули как один и дружно выстрелили. Очередь «узи» Стейнфельда разорвала Рольфу рот, загнав расистские эпитеты назад в череп пулевым кулаком. С таким ответом не поспоришь.
Старинное здание разнесли подчистую. Всех, кто был внутри, убили, за исключением мелких сошек. Отель-де-Виль разграбили и сожгли до основания.
Большинство высших администраторов Второго Альянса погибли в первые двадцать минут восстания, и смертью крайне мучительной.
76
Еврейские свиньи! (нем.-англ.).
Стейнфельд сожалел, что их не удалось привлечь к суду. Что же касается их предсмертных мук, то об этом он не жалел вовсе.
Бой был выигран, так что, думал Торренс, Стейнфельду не было никакого резона поступать так на вертолётной площадке.
Там сгрудились члены Внутреннего Круга ВА — те четверо, кто остался в живых, в том числе сам старик Егер. Их окружили элитные фанатики СС и полдюжины штурмовиков ВА в полной броне. Они были на полной милости восставших. Их можно было захватить живыми или, откажись они сдаваться, сбить в воздухе ракетами. Не было совершенно никакого резона Стейнфельду их атаковать. Ни малейшего.
Но именно так поступил Стейнфельд. Он побежал к ним — скорее неуклюже, поскольку решение боевых вопросов привык перекладывать на Торренса. Он атаковал их с армейской винтовкой в руках, и оружие его, плюясь огнём, произносило единственную речь, какая сегодня имела значение.
— Стейнфельд, что ты, чёрт побери?.. — завопил Торренс. Кинувшись
Упали Егер и другой фашист — а потом штурмовики открыли огонь по Стейнфельду с Торренсом. Стейнфельд резко дёрнулся: в него попали дюжиной пуль. Его закрутило, и он рухнул, продолжая стрелять. Торренс вышиб мозги штурмовику, убившему Стейнфельда.
И тут в него попали тоже. Он ощутил резкий удар в грудь и ещё один, в правое бедро. Он упал.
Стейнфельд, что ты, блин, натворил? Не было смысла. Мы же их сделали. Мы их поймали. Не было никакого...
— Был у него резон, — произнёс Роузлэнд.
Роузлэнд сидел у койки Торренса в набитом до отказа правительственном госпитале Новой Французской Республики. В палате лежали ещё четверо. Торренс не ответил вслух, потому что по его трахее вниз, к разорванному пулей правому лёгкому, спускалась трубка, но взглянул на Роузлэнда, безмолвно спрашивая: О чём это ты, мать твою так?
— Он вёл личный дневник на иврите, — сказал Роузлэнд. Посмотрел на Торренса. Вид у Роузлэнда был совсем больной, хотя его не ранили. Было похоже, что ему трудно сидеть прямо. Торренс догадался, что друг не спит уже несколько суток.
— Я нашёл дневник в его вещах, когда собирал их для отправки моссадовцам. Я не утерпел. Я прочёл его. Там по большей части бесполезный для вражеской разведки материал — так, общие размышления. В основном личные переживания, идеи и чувства. И под конец — про Пазолини. Оказалось, что он знал про Пазолини и следил за ней. Стейнфельду стало известно, что она в контакте с оперативниками Уитчера. Он узнал про их затею с вирусом — перехватил и экстрагировал одного из агентов Уитчера. Он боролся с собой. Знал, что она одна осталась с образцом нерасоселективного вируса. Он считал, что, если она пойдёт до конца и сделает это — выпустит вирус в Берлине, подбросив фальшивый манифест, — то враг понесёт серьёзный ущерб, и в долгосрочной перспективе больше жизней будет спасено, чем нет. Затем он пришёл к выводу, что это ничуть не хуже — и оправдания жертвам десятков тысяч гражданских во имя какой-то политической стратегии быть не может. Он правда в этом уверился, честное слово. Но когда он переменил своё решение, было уже поздно. Она уехала в Берлин. Он пытался её найти, остановить... — Роузлэнд покачал головой. — Я видел его лицо, когда пришли новости из Берлина. Я никогда не видел на его лице такого открытого проявления эмоций...
Торренс едва заметно кивнул. Но подумал: Стейнфельд мог это остановить. Он позволил своей ненависти к ВА извести двести тысяч человек.
Разумеется, Стейнфельд отдавал себе в этом отчёт. Потому-то и ринулся в атаку на крыше.
Он присоединился к тем, чьи жизни израсходовал. Виновный лёг рядом с невинными.
Остров Мерино
— Куда мы сегодня пойдём? — спросила Алюэтт, подбросив босой ножкой белоснежную пену. Она бегала по линии прибоя, то убегая от волн, то приближаясь.
— Куда захочешь, — ответил Смок.
— А как насчёт завтра?
— Куда захочешь.
— Ты хочешь остаться на Мерино?
— Теперь это мой дом. Потому-то мы и вернулись. Это мой и твой дом. У меня грант, я намерен тут остаться и написать книжку; просто чтобы заняться чем-нибудь, но в основном — плавать с тобой, помогать тебе с домашними заданиями и говорить: нет, тебе нельзя смотреть спутниковое телевидение.
— Я тоже имею право смотреть телевизор.
— Нет, не имеешь.