Затмение: Корона
Шрифт:
— Да, — отозвался Роузлэнд, — они вернутся снова. Надеюсь, в следующий раз они меня заберут.
— Они людей в газовые камеры бросают? — спросила девушка без всякого интереса, словно спрашивая, найдётся ли у следующего моста свободный перевозчик. После знакомства с охранниками из её голоса исчезло всякое выражение.
— Нет, — сказал он, — не думаю, чтобы в этот раз у них были газовые камеры. Они людей на работу увозят.
Зная, что её родителей забрали тоже, он не стал рассказывать девушке всей правды: на пожизненную работу. В буквальном смысле пожизненную; так кусок
— Может, там лучше, чем здесь, на работе-то.
В голосе её не слышалось никакого интереса.
Он поразмыслил. Возможно, стоит притвориться перед ней, что так и есть. Ей тогда будет легче вспоминать о родителях. А может, и нет: тогда она попытается пробраться в один из фургончиков и вскоре погибнет наверняка.
— Нет, какое там, — сказал он. — По правде говоря, я думаю, что там нас убьют.
— Ну да, я знаю, что ma mama et mon papa [17] мертвы, но, может быть, там лучше, чем здесь.
17
Мои мама и папа (франц.).
Он ненавидел этот ровный бесчувственный голос. Такими голосами говорили старые компьютерные игрушки, стоило нажать нужные кнопки.
Он сглотнул слюну. Было сыро и холодно, но у него пересохла глотка.
Подростком он читал о Холокосте. Ужас был труднопереносим, поэтому он не вчитывался слишком подробно и не пытался запомнить деталей. Он думал, достаточно помнить, что такое случилось, и помнить, в каких масштабах. Такое не забудешь.
Потом он прочёл ещё кое-что. Он узнал, что некоторые утверждают, будто Холокоста вовсе не происходило, будто не было никаких массовых убийств, не было этой монументальной жестокости. Находились люди достаточно глупые — или политически неразборчивые, — чтобы этому верить. Он узнал, что во многих странах, даже странах-участницах Второй мировой, молодёжь практически ничего не знает о Холокосте, и многие не верят, что такое вообще имело место.
Колоссальная глупость, непереносимая аморальность подобного отказа от ответственности, забвения истории, вышибли из юного Эйба Роузлэнда дух.
Он вернулся в библиотеку и погрузился в детали истории Холокоста, чтобы по крайней мере самому их запомнить.
Он прочёл о концентрационных лагерях и удивился, как до него удивлялись многие: отчего так мало было мятежей?
Нацисты с ружьями? Да. Но ружей было не очень много, гораздо меньше, чем узников. Почему бы не задавить тюремщиков массой, ведь так или иначе ты всё равно погибнешь?
Теперь он понял. Голод.
Голод влёк за собой слабость, а слабость перетекала в равнодушие. Трудно было собраться с мыслями, трудно было скоординироваться с остальными. Трудно было принять решение и найти в себе силы его воплотить. Голод был эффективнее тысячи охранников.
Ну и деградация личности: стрижка наголо, робы,
И не оставляла ничего, на крайний случай — призрачную надежду: а вдруг что-нибудь случится, вдруг американцы узнают, вдруг израильтяне вмешаются, вдруг НС поможет, вдруг Второй Альянс и ОРЕГОС поймут, что взялись за дело слишком борзо, и отступятся, а может, удастся выслужиться перед тюремщиками отличным трудом на рабской ниве, надо просто подождать... ещё денёк... ещё немного... это же лучше, чем бежать на их ружья...
Нет, не лучше.
— Нет, не лучше, — сказал он вслух.
Он встал.
— Нет, не лучше, — повторил он. И добавил ещё кое-что.
— Не в этот раз. Не сейчас.
Габриэль даже не подняла головы.
(Сколько месяцев он провёл здесь, пытаясь себя убедить, что всё не так, как представляется? Что это не началось снова? Но он знал, или, вернее, часть его разума поняла это с первого дня. Отрицание укоренилось в нём, высасывая силу воли и стремление к протесту. Осознание и стыд явились одновременно. И что же вырвало его из ступора, да ещё так резко, на этот раз? Габриэль? Да, пожалуй.)
Преодолев первый прилив гнева, Роузлэнд ощутил, как. у него дрожат колени. Подкашиваются ноги. У него остался батончик белковой пасты: он приберёг его на случай побега, чтобы немного восстановить силы. Тогда с ними ещё держали детей, и он чувствовал себя эгоистом, видя, как дети голодают, и ненавидел себя, но припрятал батончик всё равно.
Он принял решение. Нужно поесть, чтобы набраться сил и поговорить с людьми. Скоро выдадут дневную пайку, если вообще выдадут, и нужно поговорить с ними, пока не настало время кормёжки. С каждым из них.
Он переместился к наваленной прямо у крыльца куче мусора; перевёрнутый диван из синтетики, обожжённый кислотными дождями, спёкся в бесформенную груду коричневого вонючего материала. Он опустился на колени, ухватился за уцелевшую пластиковую раму, поискал батончик. Запаниковал: батончик исчез. Украден! Он перегнулся дальше, сунул голову в заплесневевшую отсыревшую кучу, зарылся глубже, стряхивая гниль с век... и увидел просверк пластиковой упаковки. Вот. Он вытащил драгоценный прямоугольничек в пластиковой упаковке, трясущимися пальцами нажал рычажок. Крышка откинулась. Он запихал часть содержимого в рот. Батончик на вкус отдавал протухшей курятиной и плесенью.
Возможно, подумал он, великое решение было просто поводом поесть. Стыдоба-то какая.
Он ощутил, как по телу растекается тепло, и настроение под воздействием углеводов улучшается: порция белков взбодрила его, как летний тёплый ветерок; он смял обёртку в пальцах и подумал: Сейчас.
Он развернулся и побежал к Габриэль, желая поделиться с ней, потом сказал себе: не беги. Нужно беречь энергию. Он потрусил к ней, оглядываясь на камеры и зная, что охрана может за ним наблюдать. Еду прятать не разрешалось, это приравнивали к контрабанде. Он увидел, как лисье личико Диндона повернулось в его сторону. Диндон внимательно оглядел его и заметил пластиковую коробочку.