Затмение: Корона
Шрифт:
— Ты хочешь сказать, что сделала это нарочно? — спросил Торренс. — Ты хотела убить гражданских?
— Не совсем. Меня преследовали фашисты, я хотела их убить. Но если уж так получилось, что под удар подставились гражданские... коли такой термин вообще применим... ну что ж, да будет этот факт частью нашего заявления о себе. Признанием вины, если тебе от этого легче.
Она посмотрела на него в глубокой задумчивости.
— Остроглаз, ну нет здесь гражданских вообще-то.
Его старый, давно отброшенный nom de guerre она произносила с некоторой
— В этой войне обязаны сражаться все, дети и взрослые, мужчины и женщины, и если б я знала, как затащить туда их собак и кошек, я бы, клянусь, это сделала.
Торренс посмотрел на Стейнфельда, который с отсутствующим видом ерошил седеющую бороду грубыми пальцами грязной от работы руки и ёрзал грузным телом на стуле. Когда-то тёмные волосы Стейнфельда курчавились, а теперь отросли; причёска стала бесформенной и пестрела седыми полосками. Чёрные глаза глубоко запали; лицо, прежде круглое, исхудало. Сегодня Стейнфельд ковырялся в старом грузовике бундесвера, облачившись в грязный истрёпанный комбинезон и жёлтую футболку. К стене он прислонил ручной пулемёт моссадовского образца.
Наконец Стейнфельд проговорил:
— Я понимаю ход твоих мыслей, Лина. Война — занятие непростое. Но у Нового Сопротивления есть правила. Правила, которые разработаны для преодоления политических разногласий во имя совместной работы.
Он почти никогда не прибегал к термину «Новое Сопротивление», предпочитая ему просто мы, нас. Раз он выразился так, как выразился, это означало официальное заявление.
— Правила, которыми устанавливается чёткое разграничение между гражданскими и нашими врагами. Мы не трогаем некомбатантов.
— А как насчёт Ле Пена? Ты же убил Ле Пена, иль это приснилось мне?
— Ле Пен, — фыркнул Торренс, — был их главарём. Тоже мне гражданский.
Стейнфельд ответил:
— Могла бы подыскать примеры и получше, Лина. Этот их Менгеле, ну, доктор Купер: он гражданский. Но, случись мне до него добраться, я бы его с радостью убил. Мы пытались убить Крэндалла. Он был гражданским. Но все они — лже-гражданские. Они ещё хуже коллаборационистов. Мы понимаем разницу... обычно. А теперь ты убила случайных прохожих... и каждая смерть радует врага, то есть, хочу я сказать, почём знать, как их занесло в ту часть толпы, ну да... — Голос его упал, тёмные глаза обратились внутрь.
Торренс чувствовал, что моральная тяжесть работы Стейнфельда становится непереносимой и только растёт. Стейнфельд знал, что это так. И Торренс знал, что тот знает.
Как легко было бы подражать Лине Пазолини, не чувствуя никакой неуверенности. Какое облегчение они бы испытали.
— Я предложил бы отстранить Пазолини от оперативной работы, — сказал Торренс, глядя на Стейнфельда, тоном администратора в разговоре с равным себе по должности.
Пазолини слегка напряглась. Приятно было видеть, что её проняло.
— Это я вам помогла пробраться назад в Париж, — мягко произнесла она. — Это я.
— Это Моссад, — огрызнулся Торренс.
— Чушь собачья. Я была внутри, я показала, как расчищать туннели, я это всё организовала. Моссадовцы — обычные исполнители. А вам нужны были солдаты,
Она улыбнулась Торренсу непонятной улыбкой.
— Ты очень устал. Ты делаешь то, что делаешь, потому что тебе нужно чем-то заняться, и потому что тебе нравится воевать. Может быть, ты из тех, кому просто-напросто нравится чувство схватки. Средство отогнать депрессуху, э? И здесь тебе предоставляется для этого достойное... оправдание. Что же до меня, то я не устала. Я не стану сражаться просто затем, чтобы себя занять. Я сражаюсь, ибо я разгневана. И гневу моему нет покоя.
Торренсу кровь бросилась в щёки.
— Ты... — Он не смог закончить фразы. Он развернулся к Стейнфельду, проглотил холодный комок в горле и продолжил: — Ты знаешь своих людей. Если бы я не был мотивирован, если бы я ни во что это не верил... тогда, чёрт побери, купи мне гребаный билет домой. Отправь меня домой через Израиль. Ну как?
Стейнфельд отмахнулся, словно отгоняя жестом муху.
— Да не сомневаюсь я в тебе, Боже упаси.
Поколебавшись, он медленно кивнул и добавил:
— Но кое в чём она права: я не могу её вывести из боя. У нас слишком мало людей.
Он обернулся к Пазолини.
— Однако капитан Торренс тоже кое в чём прав. Мы работаем по правилам. Мы проводим разграничение между гражданскими и врагами, и если необходимо сделать исключение, то я определяю, для кого. Я, а не ты.
Она резко вскочила, так что Торренсу пришлось откачнуться на стуле. Улыбнулась.
— Тогда я пошла на часах постою.
— Ещё нет, — сказал Стейнфельд. — Сходи перекуси.
— У нас тут слишком желудки изнежились для перекусов. Я лучше уйду пораньше.
Она стремительно удалилась, аккуратно прикрыв за собой дверь.
— Стейнфельд, — сказал Торренс, — я вот диву даюсь, ну кого способны привлекать такие существа, как она?
Стейнфельд пожал плечами.
— Она и о тебе такой же вопрос задавала.
Двенадцатый центр обработки, в нескольких милях на север от городской черты Парижа, Франция
— В общем-то это место не так уж отличается от того, каким было до войны, — говорила Габриэль. Темнокожая француженка с грязно-синим тюрбаном на бритой голове — ВАшники их всех побрили наголо, чтобы извести вшей. А может, затем, чтобы узники чувствовали себя ничтожествами. Габриэль, как и все, носила тускло-оранжевую пижамообразную робу и каучуковые сандалии. Роузлэнд тоже.
Роузлэнд был американским евреем и до войны работал в израильском киббуце. Он вызвался добровольцем — совершить несанкционированный полёт над Францией с целью сбросить еврейским беженцам припасы. Их сбили рядом с Парижем. Из экипажа самолётика выжили двое. Вторую выжившую, женщину по имени Люда, убили штурмовики ВА за то, что она кричала, когда её вытаскивали из обломков: у неё были сломаны кости, и боль оказалась невыносимой. Поэтому ВАшники её застрелили и бросили труп на месте падения.