Затмение: Корона
Шрифт:
— Поделись со мной, а не то я охране скажу, — потребовал Диндон.
— Да пошёл ты, — ответил Роузлэнд. — Если ты им хоть слово скажешь, я убью тебя во сне. Хотя нет. Я тебя сперва разбужу, гнида.
Положительно, ораторские способности к нему возвращались.
Он опустился на колени рядом с Габриэль и предложил ей поесть. Она некоторое время смотрела на пасту. Он взял её за грязную руку и опустил её пальцы в коробочку, потом вложил в рот. Спустя миг она слизала пасту и с отсутствующим видом принялась посасывать пальцы. Он вытащил её руку изо рта и скормил Габриэль остаток порции полностью,
Он услышал чей-то голос:
— Если сейчас вернёшься, охрана тебя никогда больше не выпустит наружу.
Он не удосужился ответить. Взял Габриэль за руку и потащил за собой, вдохнул забивавшую все запахи вонь и аж задохнулся на секунду (теперь, когда у него было больше сил, запах удавалось переносить легче), взлетел по лестнице, ворвался в комнату, и все уставились на него. Он замер, глядя на них с неожиданным изумлением: было похоже, что он этих людей впервые видит. Исхудавшие лица, тупые глаза, бледные щёки, головы как бильярдные шары: отупляющее однообразие отчаяния. Он знал, что не отличается от них.
Он начал речь. Через некоторое время, понукаемая Роузлэндом, Габриэль взялась переводить. Они почувствовали его настроение, его требовательную настойчивость; каким-то образом бесстрастный голос Габриэль ухитрялся эти эмоции передавать.
Сперва никто особо не слушал. Лица были пусты и равнодушны: так в больничной палате больные раком детишки смотрят мультики (лысые от химиотерапии, истощённые болезнью), время от времени оборачиваясь поглядеть, кто пришёл. Но примерно через час, уже к закату, пришли охранники и принесли пайки, и узники немного набрались сил, снова ненадолго повзрослев, и сил этих оказалось довольно, чтобы услышать, встать, поразмыслить, и как только охранники свалили, Роузлэнд продолжил выступление. Его подгонял гнев на самого себя за шестимесячную деградацию в узилище — и священная память о Холокосте. Он говорил и говорил. Он переливал в узников свои чувства, оживлял их эмоции, как мог бы делать умирающему искусственное дыхание. Он говорил и говорил, продолжая двигаться по комнате, чувствуя, как его несёт адреналиновая волна. Он говорил о чести. О том, что быстрая смерть во славе лучше медленного гниения.
— Кто согласен погибнуть вместе со мной сегодня? — спрашивал он. — Кто умрёт со мной за свободу? Кто готов отдать жизнь, чтобы мерзавцы увидели, чего мы стоим? Кто умрёт за то, чтобы остаться в памяти людской? Кто пойдёт за мной?
Некоторые утянулись за ним в соседнюю комнату, и следующую, а он всё говорил и говорил. ВАшники не позаботились установить тут прослушку, так что говорить можно было о чём угодно, если найдутся силы, и он позволял себе такую роскошь, продолжал говорить, говорил, пока не охрип и не потерял дар речи.
Теперь загомонили остальные, озвучивая то, о чём уже говорили прежде, но не осмеливались воплотить. Роузлэнд стал искрой, от которой возгорелось пламя, и он чувствовал, как ширится великий пожар, черпая силу в единстве выбора и общности убеждений. Люди ощущали, как электризуется воздух, и собирались вместе, готовясь к Моменту.
Момент
— Эй, чего такой шум? А ну все заткнулись! Свет выключайте!
И тогда от коридора к коридору, от комнаты к комнате, от этажа к этажу пронёсся крик:
— Maintenant! Сейчас!
И здание словно оползло потоками лавы, только была это не лава, а людской поток, извергнутый со всех этажей высотки; первых двух охранников повалили на пол и обезоружили, стали срывать с них доспехи, пока броня не поддалась, а после этого ВАшники успели только убить двух узников и истошно завизжать, когда толпа разорвала их на куски. Тем временем остальные пронеслись мимо по лестнице и вырвались наружу, скандируя брошенный Роузлэндом клич:
— Jamais plus! Jamais plus! Jamais plus! Jamais plus!
Никогда больше! перекатывался нескончаемый дикий крик двух тысяч истощённых глоток, пока узники выбегали из высотки.
Некоторые швыряли дерьмом в камеры, пытаясь ослепить линзы, и частично преуспели в том, но пулемёты всё равно находили цели по сенсорам микроволновой ограды.
Однако яростный напор отчаявшейся толпы повалил перегородки, прорвал микроволновые барьеры и заглушил сирены; камеры дёргались, пулемёты издавали треск, подобный собачьему рыку, люди кричали и падали, но те, кто оставался жив, помнили то, что вложил им в головы Роузлэнд.
Не поворачивайтесь, когда начнётся стрельба, иначе все погибнем. Что бы ни происходило, не останавливайтесь. Умрите со мной сегодня. Вместе.
Увидел, как падает рядом твоя сестра, сражённая выстрелом в спину? Не останавливайся.
Увидела, как твой муж спотыкается и падает? Не останавливайся.
Увидел, как твой лучший друг плюётся кровью и молит о помощи? Не останавливайся.
— Не останавливайтесь! — взывал Роузлэнд из центра толпы, волоча за собой Габриэль. — Jamais plus! Никогда больше!
Затихали голоса сотни людей, двухсот, трёхсот, ибо в грохочущих пулемётах был боеприпас на сотни тысяч выстрелов... автоматические, компьютеризированные пулемёты, способные нацеливаться самостоятельно и вести огонь дни напролёт, были бы пули...
Роузлэнд боковым зрением видел, как наблюдают за ними узники другой высотки, через улицу, как высовываются они из дыр в заколоченных окнах и выглядывают с крыльца; быть может, это первые приметы начинающегося восстания?.. Но тут они видят, как брызжет кровь из тел упавших...
Роузлэнд продолжал бежать, миновал пустой бункер, поволок Габриэль дальше, слыша, как пули свистят рядом с головой, слыша её крик...
Он обернулся и увидел, как мозги Габриэль вылетают через рот.
Он отпустил её и задохнулся от горя, но...
Не останавливайся.
Автоматические пулемёты работали без устали, методически и почти безошибочно выкашивая мужчин и женщин ряд за рядом, точно зерноуборочные комбайны...
Но система безопасности периметра была не без огрехов. Пулемёты программировались так, чтобы основной огонь пришёлся на периметр; сконцентрируйся они на крыльце, почти никто не ушёл бы живым.