Затмение: Корона
Шрифт:
У Боунса была программа для киберстражи четырнадцатого поколения, со всеми протоколами и затравочным образцом кодов доступа. Параллельная обработка заняла менее двух секунд, после чего код доступа мусорного бака оказался расшифрован. И... И они вошли. Тяжелее всего было перепрограммировать робота.
Жером догадался, как это сделать. Он сказал мусорному бачку, что на самом деле никакой он не Эрик Векслер: в ДНК-анализе произошла очевидная при внимательном исследовании ошибка; налицо случай ошибочного задержания.
Эта информация якобы исходила из проверенных источников: расшифрованный код доступа позволял под них подделываться. А раз так, то мусорный бачок повёлся на приманку и открыл камеру.
Робот сопроводил пятерых Эриков Векслеров по коридору: тут уже за работу
14
Судя по контексту, это должна быть малоизвестная пьеса (The Mutilated, 1965) Теннесси Уильямса, поскольку винтажные кофейные кружки «Рональд Макдональд» относятся как раз к тому периоду.
Чип Жерома зафиксировал боевой приём Боунса и методом перекрёстного поиска определил в Боунсе тренированного коммандо из военной элиты. Он что, подсадная утка? Боунс усмехнулся и склонил голову набок; чип Жерома перевёл: Нет. Меня радикалы-подпольщики натаскали.
Джесси сел за консоль, деактивировал мусорный ящик, отключил камеры и распахнул двери. Джесси и Суиш повели остальных за собой на волю, Суиш при этом тихо стонала и кусала губу. У выхода обнаружились ещё двое охранников, один спал. Джесси забрал оружие повергнутого Боунсом дежурного, поэтому бодрствовавший охранник умер, не успев поднять тревоги. Его напарник, кемаривший на диванчике, проснулся и хрипло вскрикнул от ужаса; Джесси выстрелил ему в горло.
Глядя, как падает, закрутившись на месте, охранник, и как, словно в замедленной съёмке, развёртывается в воздухе спираль его крови, Жером испытал внезапный приступ тошнотного омерзения к себе и страха. Коп был молод, на пальце носил дешёвое обручальное кольцо; у него, наверное, семья осталась. Жером перешагнул через мертвеца и ввёл поправки в чип, заставив его окатить владельца ледяной волной адреналина. Он поступил так вынужденно: за него ведь поручились, и он теперь в деле. С неожиданной спокойной уверенностью он уразумел, что так или иначе, а они забрались на Плато.
Теперь у него не будет другой жизни, кроме как на Плато. Он принадлежит этому месту, ибо стал одним из его волков [15] .
Париж, Франция
В расколотом сердце Парижа, на реке Сене, есть остров Сите. На восточной оконечности его воздвигнут мемориал парижским евреям, жертвам нацистского Холокоста. Новое правительство Франции не слишком заботилось о состоянии мемориала. На другой оконечности острова стоял кафедральный собор Нотр-Дам, состояние которого также оставляло желать много лучшего: Партия единства разругалась с католической церковью по расовым вопросам и вставляла Ватикану тысячи бюрократических палок в колёса. К северу от Нотр-Дама лежали в развалинах старые улицы рю Шануанез, рю Шантр и рю дез Урсин. На рю дез Урсин раньше находилось здание полицейского участка, gendarmerie, но в войну его разбомбили, и участок обезлюдел, хотя не далее как в тридцати ярдах оттуда располагался официальный пункт выдачи гуманитарки, где ежедневно клубились толпы бомжей, толкаясь за смехотворно крошечные правительственные пайки
15
Весь эпизод с побегом из тюрьмы путём взлома программы охранного робота переписан в слегка изменённом виде из более раннего рассказа Джона Ширли Волки Плато (Wolves of the Plateau, 1988), входящего в сборник Heatseeker.
Так что за переменами кодовых жестов лучше было следить заблаговременно.
Пройдя мимо часового, можно было попасть в чистый, но неотапливаемый, выкрашенный грязно-голубой краской коридор, в конце которого металлическая дверь открывалась в следующий коридор, с рядами комнат. Если на входе в этот коридор сказать пароль, партизанка-часовой за дверью оставит мозги посетителя в целости и сохранности.
А вместо этого она закроет за гостем дверь и препроводит его в нужную комнату для разговора по теме.
Стейнфельд, Пазолини, Дэн Торренс и Левассье сидели вокруг старого стола марки «Формика» в холодной комнате с металлическими стенами. Когда-то тут была кладовая, где хранились напитки. В углу стоял терминал спутниковой связи и собирал пыль, потому что безопасного способа воспользоваться им у партизан не было. На столе имелась пластиковая фляга с горячим кофе. Стену подпирали ружья. В комнате пахло пылью и отхожим местом: туалет засорился, и его приходилось очищать вручную.
Торренс сидел на деревянной лавке, которая качалась под ним при каждой перемене позы. Он сжимал обеими руками оловянную кружку с кофе, отогреваясь.
Он чувствовал себя полным дерьмом.
— Данко мёртв, Корден мёртв, — говорил Торренс, — и это хреново. Но я вам скажу так: есть и кое-что похуже. Шестеро гражданских ранены, трое мертвы.
Он обернулся и посмотрел на Лину Пазолини.
— А гребаные фашисты одержали крупную пропагандистскую победу. Мы только что понизились в ранге от борцов за свободу до рядовых террорюг.
Лина Пазолини была темнокожая, темноволосая, коротко стриженная, и толстые брови её казались двумя чёрными знаками ударения над набухшими веками. Лицо её было слеплено сплошь из волевых плоскостей и теневых зон; красивое, но отягощённое невысказанными подозрениями и оттого скрывающее чувственность. Она носила брюки цвета хаки, кроссовки и грязную безрукавку. В поясной кобуре болтался ненужный здесь револьвер калибра 0.44.
Лина закурила толстую русскую сигаретку, внимательно посмотрела на неё, взяла указкой между большим и указательным пальцами и ответила на чистом, отшлифованном английском:
— Многим партизанским движениям помогала демонстрация готовности уничтожить кого угодно, если в том возникнет необходимость. Толпа поддерживала фашистов. И, знаешь ли, дурная пропаганда может обратиться хорошей, если её развернуть в нужную сторону.
Она выросла на Сардинии, но получила диплом магистра международной политологии в Колумбийском университете. Торренс не раз слышал от Лины рассказы о том, как она этот диплом употребила на бумагу для самокруток.
Торренс полагал, что она опасно самоуверенна и, хуже того, невыносимо претенциозна. Словно желая это подтвердить, она продолжила:
— Террор — единственное средство самоутверждения, о котором сложно забыть, когда оно применено. — Говорила она глубоким, но не слишком звучным голосом, почти без итальянского акцента. Торренс считал итальянцев шумными и напористыми. Но Пазолини отличалась от них: она всегда держалась вальяжно, была раздражающе спокойна и методична. Уверенность её во всём сказанном казалась непоколебимой.