Затмение
Шрифт:
— Ты тоже временно со мной? — спрашиваю то, о чем думаю теперь, кажется, почти постоянно. — Когда вы с Эваном наиграетесь в ваши куличики со смертными, ты тоже исчезнешь?
— Да, — без заминки, даже не пытаясь придумать временную спасительную ложь, отвечает он. — Ты сама поймешь, что так нужно, и по-другому быть не может.
— Вы же боги, — не понимаю я.
— И мы умираем, потому что в нас больше не верят, — слышу его горькую ухмылку. — Люди давали нам веру, а мы им — свою божественную силу.
— Чудеса? — пытаюсь шутить я, но от этой нелепой шутка во рту вкус пепла.
— Ага, гром среди ясного неба, дождь
— А на самом деле…
— … на самом деле, сладенькая герцогиня, все это просто круговорот жизни, и кто-то должен быть козлом отпущения, потому что вы, смертные, обожаете клеймить высшие силы за свои горести.
Тропинка поворачивает за холмик, а за ним, словно в сказке, появляется домик. Под густой белой шапкой крыша изредка «плешивит» темными пятнами серого мха, в окнах горит свет, а дверь чуть-чуть приоткрыта, как будто нас здесь ждут, но я точно знаю, что там, за стенами, нет ни души.
— Хочу королевскую дорожку и лепестки цветов, и дорогое вино, — корчу из себя настоящую королеву.
Блайт берет меня за талию и медленно, убийственно медленно снимает с седла, вынуждая обхватить его за плечи, чтобы не упасть. Придирчиво осматривает мою корону, а потом запросто, будто она из цветной бумаги, снимает и зашвыривает куда-то себе за спину.
— Нет короны — нет королевы, — издевается таким до боли знакомым насмешливым голосом, что хочется закрыть глаза и попросить повторить, снова и снова, пока они не сотрут все другие звуки, не затмят сегодняшний день.
— Я все еще хочу лепестки цветов, — не сдаюсь я.
И этот нахал, даром, что бог, перебрасывает меня через плечо, словно добычу, и поднимается на крыльцо, пинком открывает дверь.
Внутри пахнет весенними травами, словно мы на скошенном лугу — и голова кружится от хмельной свежести, разбавленной нотами ежевичного вина и сладостей, и еще едва уловимой горчинки горящих в камине дров. Блайт ставит меня на ноги, улыбается от уха до уха, выжидая, когда я упаду к его ногам, покоренная предусмотрительностью и тем, что все здесь сделано по моему вкусу и так, как я люблю. А я обхожу его по широкой дуге, иду через полутемную комнату, нарочно задевая рукой прикрепленные к потолку метелки с душистыми травами. Беру ту, что висит ниже остальные и, присев у камина, кладу ее на дрова. Огонь жадно съедает подношение и выдыхает невидимым дымом, в котором ноты ромашки играют с горечью полыни и терпкой нотой васильков.
— Ты знал, что так будет? — спрашиваю, чтобы немного разбавить напряжение. Руки и ноги дрожат, зуб на зуб не попадает, потому что знаю — дальше будет дорога в неизвестность, потому что мы проехали лишь часть пути. — Почему у меня такое чувство, что я просто делаю то, что мне приказывают? Не слышу и не вижу кукловода, но послушно исполняю его прихоти?
— Есть лишь один способ это проверить, сладенькая. — Даже в такую минуту Блайт до конца верен себе: дразнит, затягивает в свои глаза, словно в омут, и подталкивает делать глупости.
— Какой? — Я знаю, что он скажет, но мы ведь просто играем. Совершаем наш привычный ритуал пикировки словами, разминаемся, как два дуэлянта, кружа друг против друга и обмениваясь ленивыми подразнивающими ударами.
— Сделать
Я встаю, отряхиваю несуществующую пыль со своего дорого платья и чувствую себя… так странно. Словно я лампа для благовоний, и внутри меня зажгли свечу, которая подогревает сладкое масло. Мне горячо. Жар растекается под кожей дурманящей дымкой и хочется содрать с себя все до последнего клочка одежды вместе с кожей, чтобы хоть тогда увидеть и узнать себя настоящую.
— Королевы не имеют роскоши делать, что вздумается, — говорю тихо и медленно, как механическая игрушка на последнем витке колеса, поворачиваюсь, подставляя спину.
— Это «дорожка терпения» или «тропа в безумие»? — вслух размышляет Блайт, когда берется пальцами за верхнюю пуговицу.
Их там ровно шестьдесят девять: от затылка до талии.
— Это шестьдесят девять шагов, чтобы одуматься и повернуть назад, — отвечаю я.
Блайт хмыкает, и мне даже кажется, что он все-таки передумал: напоследок гладит линию роста волос, трогает холодными пальцами воротник — и через секунду меня оглушает треск ткани — и платье, словно шелуха с проклюнувшегося побега, падает к моим ногам. Я беззвучно охаю, пытаюсь прикрыться руками, потому что под свадебным нарядом у меня только тонкие кружева белья, которое ничего не скрывает, а наоборот — бесстыдно оголяет.
— Терпение — не мой конек, сладенькая герцогиня. А теперь перестань делать вид, что меня не существует и повернись. Уверяю, для первого раза брать тебя на коленях будет слишком грубо даже для такого засранца, как я.
И я послушно поворачиваюсь. Жадно ощупываю взглядом его кожу, когда Блайт заводит руки за голову и стягивает рубашку. Белая, словно покрыта тонкой паутинкой невидимого инея. Его волосы взъерошены, взгляд становится темным, грозовым, как небо перед бурей. И лавовые зрачки растягиваются в пропасти, куда я хочу окунуться с головой, даже если после этого вся моя жизнь круто изменится.
Я послушно убираю руки от груди перекладываю ладони ему на плечи, и этот стервец жмурится, как будто именного этого и желал. Может быть, я тоже часть его замысла? Пешка на доске их с Кудесником странной игры. Кто-то вроде шпиона, который еще не знает, что уже предал.
— Что с нами будет? — спрашиваю, когда Блайт берет меня на руки и несет в постель.
— Не все ли равно?
Его слова тонут в поцелуе, которым Блайт ставит жирную точку в поединке. Наверное, мы могли бы до утра дразнить друг друга, обмениваться колкостями и подливать масла в огонь страсти, но мы делаем это, кажется, всю жизнь с рождения и устали от поединка, в котором давно забыли о правилах.
— Балдахин? — Я словно падаю вверх, в расшитый серебром звездный шелк цвета закатного неба, когда синева приобретает самый демонический свой оттенок.
— Звучит так, будто ты надеялась на стог сена.
Блайт нависает надо мной, и улыбка больше не касается его взгляда, только губ, которые я с наслаждением поглаживаю пальцами. В нем все совершенно, полностью, до кончиков волос безупречно, и я схожу с ума от того, что в эту ночь он будет моим. Именно так: не я стану принадлежать ему, потому что мы оба знаем — он давно и безраздельно мной владеет. Но сегодня он весь мой, добровольно, потому что даже божественной силы не было достаточно, чтобы устоять перед искушением и соблазном.