Затмение
Шрифт:
— Это же так романтично, — уже без улыбки отвечаю я, потому что он перекатывается на локоть и свободной рукой жадно скользит вверх по моей ноге, хватает бедро с видом собственника и заставляет вздрогнуть от холодных ожогов на коже в том месте, где в нее впечатываются его пальцы. — Так… по-человечески.
— Если ты считаешь, что сухая слома в заднице — это предел романтики, то у меня для тебя скверные новости, сладенькая. И ради богов и демонов Нижнего мира — замолчи, королевское высочество, иначе я решу, что твой хорошенький рот напрашивается на такие бесстыдства, о которых я бы с огромной радостью рассказал маленькой вздорной девственнице.
глава 30
Его
И «завтра» — размытое, туманное и полностью невидимое. Что там будет — смерть за супружескую измену или молчаливый укор? Какая разница?
Я выгибаюсь, запрокидываю голову, когда губы Блайта скользят по моей шее. Его спина под моими пальцами — каменная, напряженная до твердости редкого белого мрамора. Но я с ненормальной радостью полосую ее ногтями, когда он вгрызается мне в шею, запуская клыки под кожу, словно монстр из детских страшных сказок, который подчиняет себе и дает силу, взамен питаясь кровью жертвы.
— Ты на вкус как блаженство, сладенькая, — раздается не из его горла, а будто прямо из сердца. — Изысканный напиток, персонально для меня. Нужно бы похвалить Кудесника, что постарался на славу. Жаль, у нас уже не будет для этого времени.
Что-то во мне слабо протестует, почему-то хватается за эту фразу, словно он сказал абракадабру, которую я непременно должна растолковать. И я пытаюсь поймать эту странность, но Блайт отрывается от меня и снова гипнотизирует взглядом. Кровь тягучими алыми каплями медленно стекает по его губам, подбородку и теплыми шлепками падает мне на кожу.
— Страшно, сладенькая? — Его голос рокочет, словно далекий гром.
Да, мне вдруг становится очень страшно, но это страх летящей на огонь бабочки. Это все равно что бояться жить, потому что судьба обязательно подставит подножку если не за этим углом, то за следующим точно.
— Ты меня одурманиваешь, как любовное зелье, — шепчет он и целует меня в губы, вталкивая мне в рот соленую со вкусом серебра влагу.
— Это какой-то ритуал? — высказываю смутную догадку, практически падая в свою персональную бездну.
Блайт только загадочно дергает бровью и снова меня целует. Подбирает языком с кожи пролитые рубиновые капли, как зверь, который из последних сил сдерживается, чтобы не разорвать несчастную жертву. И я ничего, совсем ничего не хочу делать, потому что сопротивление бессмысленно и бесполезно.
Его губы смыкаются у меня на сосках, втягивают в горячий рот, доводят до исступления, до гортанного стона. Я практически раздавлена тяжестью его тела, но, когда он становится на колени, протестующе катаю головой по подушке, тянусь руками, как сирена к жертве, которую манила сладкой песней на смертельные рифы. Блайт вытирает рот ладонью и алчно слизывает алый мазок, посасывает большой палец, взглядом заставляя бесстыже распахнуть перед ним ноги, словно блудницу. И его ладонь уже там: поглаживает, раскрывает. Палец надавливает между ног, заставляя шелковый полог разбрызгивать звезды.
Второй рукой хватает меня за бедро и чуть не силой вдавливает в матрас, потому что я больше не властна над своим телом.
— Я выпью тебя, как хмельное лунное вино, — обещает Блайт и вдруг хватает меня
— Прекрати, — пробую сопротивляться я, но лишь до тех пор, пока он не прикасается ко мне языком.
И меня вышвыривает туда, где нет ни неба, ни звезд, ни облаков. Только странные вспышки цвета болезненно-яркой голубизны. Он такой жадный, ненасытный, и его язык творит такие вещи, что скромница во мне просто падает в обморок, уступая место той, другой, которая бессовестно комкает в кулаках простыню и просит не останавливаться. Он лишь приколачивает меня взглядом, улыбаясь так, будто достал запретный плод и на правах победителя собирается смаковать его медленно, всю ночь.
Он слизывает с меня все: кровь, желание, страх, остатки благоразумия, которые гаснут в моем сумасшедшем стоне. Удовольствие хлещет раскаленной плеткой, стегает, заставляет сердце вырываться из клетки ребер. И Блайт даже не скрывает, что пробует каждый мой стон, глотает крик, а когда я бьюсь в безумном сладком огне, царапает клыками нежную кожу.
Кажется, даже боги не придумали слов, которыми можно выразить то, что я чувствую. Полет без крыльев, на удачу, прямо над ледяными пиками. И я со всего размаху насаживаюсь на них грудью, как бумажный змей истекаю кровью и верой и хочу только одного — растянуть агонию на века.
— Ты моя, сладенькая, — шепчет Блайт, утягивая меня в порочную глубину своих глаз.
Как будто это не просто слова, как будто это волшебное заклинание, после которого на мне навечно останутся его метки. Сохранятся клейма поцелуев по всей коже, и даже в том месте, где меня поглаживает его взгляд, останутся невидимые рисунки. — Никто и никогда не будет владеть тобой, даже если моря станут солью, а снега растают и погребут под собой половину материка.
Он дает мне отдышаться, но я не пытаюсь раздумывать над его словами. Качаюсь по кровати, словно кошка, лишь изредка поглядывая, как Блайт наливает вино в серебряный кубок и делает несколько глотков. А потом сама тянусь к нему, но не смею даже прикоснуться. Просто прижимаюсь губами к его рту и вытягиваю последний глоток вина, который он не успел проглотить. Наверное, так ведут себя падшие женщины из борделей, когда отравлены сладким дымом забвения. Ни стыда, ни мыслей о последствиях, я отравлена своим Белым волком и послушна его воле.
Он притягивает меня к себе грудь к груди, наши сердца бьются часто и хаотично, словно влюбленные птицы в разных клетках бросаются грудками на острые прутья, наплевав на боль и последствия. И мне начинает казаться, что у нас с ним — одно сердце, просто странно разделенное на две части, по воле Кудесника вложенное в две разных груди. Или это просто моя пьяная фантазия?
Блайт вдруг чуть отклоняет голову: светлые волосы сползают набок, оголяя шею с тугой артерией, по которой струится то, что для меня жизненно важно, то, без чего я умру. Это больше, чем безумие моей странной любви, это… как будто часть чего-то большего, обязательная нота в мелодии, которую я не слышу. Мы оба знаем, что я должна это сделать, но мне не хватает смелости, поэтому Блайт прижимает мою голову к себе, надавливает на челюсть, заставляя открыть рот. Его кожа под моим языком вкуса первого снега и ледяной бури, метели в самую темную ночь. Я мгновенно коченею и, чтобы не упасть замертво, сжимаю зубы до хруста за ушами. Плоть Блайта так податливо вскрывается, впуская в рот капельки его личного вкуса. Я такая жадная до него, ненасытная и голодная, а на вкус он — словно самый изысканный обжигающе горький яд. Но я глотаю все до капли и раскидываю руки, падая. Мой полет длиною в бесконечность, и ветер свистит в ушах, но Блайт ловит меня. Переворачивает и усаживает на себя.