Здравствуйте, Эмиль Золя!
Шрифт:
Целью этой деятельности было избрание в Академию. Вечный кандидат проявлял поразительное упрямство, над которым многие посмеивались. Он получил яркое доказательство дружеской преданности — Франсуа Копие голосовал за него около двадцати раз — и столь же яркие доказательства непонимания и недружелюбия: Ренан, например, на вопрос Поля Брюла, есть ли у Золя шансы попасть в Академию, ответил:
— По-моему, нет.
— А в дальнейшем?
— Возможно, будут. Должна же Академия время от времени совершать глупости.
Неприязнь между Эрнестом Ренаном и Эмилем Золя стала открытой. Свидетельством этой неприязни является превосходное письмо романиста, которое показывает, настолько серьезно и решительно вел он свою кампанию.
я ознакомился в „Пресс“ с мнением, которое вам угодно было выразить обо мне, и пришел к убеждению, что из-за своей большой занятости вы не смогли просмотреть мои последние романы.
Я не домогаюсь чьих-либо голосов, но мне поистине больно думать, что писатель, обладающий такими высокими достоинствами, высказывается о моей литературной деятельности, основываясь не на собственном мнении, а на той нелепой легенде, которая возникла вокруг моих произведений. Вот почему я позволил себе послать вам три моих романа, которые, на мой взгляд, должны представлять для вас наибольший интерес. Я не льщу себя надеждой, что вы прочитаете их целиком; но я прошу вас, прочитайте на выбор несколько отрывков по двадцать-пятьдесят страниц. И поверьте мне, дело не в Академии, а в том, что я действительно страдаю оттого, что человек столь широкого ума высказывает обо мне суждение, пренебрегая объективной и справедливой оценкой.
Соблаговолите, сударь и дорогой мэтр, принять заверения в моем глубоком к вам уважении.
Это письмо, входящее в коллекцию г-на Альфреда Дюпона, показывает, что Золя оставался верен искусству завоевывать людей злостью. Длинный список знаменитостей, не имевших успеха у Академии, этой старой карги с набережной Конти — Дюма-отец, Теофиль Готье, Альфонс Доде, Гюстав Флобер, Поль-Луи Курье, Оноре Бальзак и другие — не давал ему утешения.
Золя не забывал и о счетах с театром. Он пишет пьесы, но они по-прежнему не имеют успеха, несмотря на то что в театре теперь подвизается его ученик Антуан. Он почти примирился с тем, что успехом пользуются одни лишь инсценировки его романов, и этим невольно дал повод критику Вольфу составить «протокол о невыполнении обязательства величайшим романистом, который, поклявшись изничтожить всех драматических авторов, в решительный час играет у себя дома в безик с Вильямом Бюзнахом». После провала пьесы «Жерминаль» в театре Шателе он устремил свой взор на нечто другое. Если его мощная воля встречает препятствие, которое кажется ему непреодолимым, то он обходит преграду. Его внимание обращается к музыкально-драматическому театру. «Мечта», музыку к которой написал Брюно, вызвала скандал в Опера-Комик: всех шокировал тенор в блузе рабочего и героиня в английском костюме. Золя опережал свое время на десять лет. «Луиза» [146] произведет эту революцию в опере лишь в 1900 году. Более радужные надежды он возлагал на «Осаду мельницы»:
146
«Луиза» — опера («Музыкальный роман») Г. Шарпантье, его же текст. Поставлена в Париже 2 февраля 1900 года.
«Ах, я все время думаю об этой французской музыкальной драме. Когда творит такой (властный и всемогущий гений, как Вагнер, то можно не сомневаться, что он окажет колоссальное воздействие на грядущие поколения… У нас с Вагнером есть кое-что общее: мы любим репетиции и не боимся, что опера будет немного затянутой».
Но его не удовлетворяют эти второстепенные победы.
Смерть Мопассана выбила Золя из колеи. Будучи президентом Общества литераторов, он должен был произнести речь у его могилы. Он перечитывает письма
«Не могу вам передать, как много я думаю о Флобере, воспоминания о нем осаждают и преследуют меня. Его мысли возвращаются ко мне беспрестанно, я слышу его голос, вспоминаю его жесты, ежеминутно вижу, как он стоит передо мной в своем широком коричневом халате с воздетыми при разговоре руками. Вокруг меня словно образовалось какое-то безлюдье и пустота, и это только начало страшных разлук, которые потянутся теперь чередой из года в год, унося всех тех, кого мы любим, с кем связаны наши воспоминания, всех, с кем можно побеседовать по душам о самых интимных вещах. Такие удары умерщвляют наш дух и вносят постоянные страдания во все наши мысли…»
Подавленный горем, удрученный, ворчливо-хмурый Золя видит, что жизнь продолжается: умер Мопассан, а для Жюля Гюре это лишь повод обратиться с вопросом к четырем оставшимся в живых авторам сборника «Меданские вечера» по поводу музыкальной драмы «Осада мельницы»: «Не огорчило и не оскорбило ли вас слегка то обстоятельство, что рассказ, послуживший когда-то знаменем, манифестом реалистической школы, был принесен в жертву закосневшим канонам музыкально-драматического театра, где ставятся вещи, литературные достоинства которых весьма сомнительны?»
Гюисманс, (Который в ту пору уже разошелся с Золя, холодно отвечает, что любовно-авантюрный и героический сюжет «Осады мельницы», влюбленная героиня, офицер и сама мельница — все это как нельзя лучше подходило для комической оперы. И это действительно так. Энник выразил свое сожаление, он против того, чтобы такой рассказ низводился до какой-то мелодрамы. Сеар, который все более и более отдаляется от Золя, считает вполне естественным, что натурализм стремится к музыке, подобно тому как в свое время он стремился к живописи. При этом Сеар заметил язвительно:
«Золя — это Сикст V, тот папа, который прикидывался невеждой и калекой, поскольку ему это было выгодно, и который вдруг далеко отбросил свои костыли. Для меня лично нынешний Золя в Опера-Комик — это совершенно тот же Золя, который в 1868 году написал „Терезу Ракен“. Просмотрите все его произведения: слово „завоевание“ встречается в них сплошь и рядом, и если уж он отправился в Опера-Комик, то, вне всякого сомнения, для того, чтобы еще раз стать завоевателем».
Затем Гюре обратился к Золя: не угодно ли будет ему ответить на его вопрос.
«Боже мой, отвечать! Копаться в ящиках со старыми письмами, хранящими дружескую любовь, тревожить священный прах умерших! О нет! Мое сердце обливается кровью! У моих старых друзей по сборнику „Меданские вечера“ очень большой талант, которым я восхищаюсь. Я их сильно любил и по-прежнему сильно люблю. С сердечным приветом».
Но он чувствовал себя немного уязвленным.
«Они противопоставляют музыке Брюно свою собственную музыку! — замечает Ажальбер. — Все верноподданные меданцы взбунтовались против г-на Золя». Это был распад Меданской группы, притом значительно более глубокий, чем тот, о котором говорилось в «Манифесте пяти». Натурализм окончательно прекратил свое существование.
Золя представлял себе, что у него остается не так уж много времени, чтобы предпринимать труд, равный только что законченному, но он чувствует в себе еще достаточно сил и не собирается складывать оружия. То, что он потеряет в объеме нового произведения, нужно возместить широтой охвата. Он должен создать произведения еще более значительные, но менее объемные. Адская машина творчества неумолимо подчиняет его своему безостановочному ритму.
Сюжет «Трех городов», та новая религия, которую хочет отобразить Золя, возникла под влиянием духовного наследия Руссо и Гюго, того Гюго, который написал завещание.