Здравствуйте, Эмиль Золя!
Шрифт:
Таков ответ Лазарю из «Радости жизни», который, объятый тоской и страхом, восклицал: «Боже мой, боже мой!» в отчаянии от того, что утратил веру.
Такова религия Золя в его зрелые годы, упрощенная религия тихой смерти, великого черного сна, которого желал мятущийся человек, трижды моргавший глазами, дабы быть уверенным, что он проснется как по волшебству на следующее утро.
30 октября 1894 года Золя уезжает в Италию. В ту эпоху Францию, так же как Англию и Германию, манил многоликий противоречивый образ Италии. Запад отвечал на призыв изображенной на почтовой открытке Миньоны, дерзкой и доступной, которую швейцарский художник Леопольд Робер одел в платье крестьянки из-под Неаполя, Миньоны, которая пела: «Ты знаешь край, где цветут апельсины?» Италия всех цветов. Италия Римской школы, «Изящных искусств», как говорил Сезанн. Полная
Золя должен был встретить в Италии то, что осталось от людей эпохи Возрождения. Именно в Италии, в этом народе, состоявшем из нищих, героев и шутов, он должен был обнаружить те черты, которые получили такое великолепное отображение в итальянском кино нашего времени: суровость, трезвость, веру в судьбу. Золя увезет с родины своего отца образы мужественной добродетели, близкой к земле, вскормленной латинской античностью в эпоху ее расцвета.
Золя проведет в Италии пять недель, собирая материалы для своей книжки объемом в пятьсот страниц. Думик советовал ему отказаться от этой затеи; Мирбо рассмеялся, когда узнал об этом. Эрнест Доде заявил: «Меня встревожило известие о том, что г-н Золя предпринял эту поездку. Он ничего не сможет сказать нам ни о душе людей, ни о сути вещей». Но Золя не только понял Рим и Италию, он понял ту настоящую, единственную Италию, которую действительно стоило понять, Италию бедняков, серьезных устремлений и величия.
Однако он все обратил в ущерб самому себе! Он хотел «познакомиться с Римом с налету: с памятниками в течение трех дней, с обычаями и нравами — за четыре дня, посвятив три дня Льву XIII и Ватикану и три дня — изучению условий экономической и социальной жизни!» Он отправляется в разноцветно-мимозовый рай, не удосужившись позаботиться о том, чтобы путешествовать инкогнито! Ведь его будут встречать не как обыкновенного путешественника, наблюдателя, а как известного либерального писателя, «знаменитость». Золя в ту пору — второй по величине писатель мира, после яснополянского патриарха. И Италия, которая признает в нем именно все то, что бесцветное искусство ее иностранных и местных эксплуататоров не способно создать, настоящая черно-охровая Италия устроит триумфальную встречу тому, кто является наполовину ее сыном. О, как звонко звучит имя Золя в устах преисполненной восторга толпы!
Франция, продолжавшая оскорблять Золя, вынужденная скрепя сердце в конце концов признать его, Франция, отказывающая ему ныне из-за «Лурда» в звании академика, которого он имел слабость добиваться, Франция, давшая ему лишь одну орденскую розетку и поспешившая отобрать ее при первом же удобном случае, Франция конца века, буржуазная до мозга костей, католическая, алчущая временной власти, псевдоученая и разочаровавшаяся в науке, символистская без символа, романтическая без Гюго, восседающая со своей элитой в украшенных орхидеями салонах, где пребывает в восхитительном изнеможении Пруст, Франция, где распространяют благовоние курильницы, зажженные великолепным Барресом, где Лоти, находясь в приятном уединении, тревожит воображение дочерей госпожи Бовари, где Анатоль Франс сохнет перед тем, как пережить обновление, и где Ренан выражает преждевременную агонию нации, которую пытается предотвратить неистовый патриотизм, используя исступление людей вроде Деруледа, Франция, которую отчаявшийся гуманизм бросает в объятия судорожной анархии, — эта Франция с изумлением видит, как вырастает фигура «бесстыдника Золя» по мере того, как он удаляется от ее границ. Франция реваншистская, антисемитская, католическая, Франция очкариков, радикал-социалистов, франкмасонов и комитетчиков, скрежещущая зубами Франция под Черным знаменем, простодушная и окровавленная Франция под Красным знаменем, одряхлевшая и фрондирующая Франция под Белым знаменем, гривуазная Франция кокоток, которые сменили лореток, Республика профессоров, Республика товарищей, Республика нажитых состояний, Республика парламентарного социализма, Франция, где входы в метро обнесены затейливой чугунной решеткой, архитектурная (sic) Франция Трокадеро, Сакре-Кёр и Эйфелевой башни, фальшивая Франция, которая преследует повсюду своих самых здоровых, но слишком малочисленных, самых надежных, самых энергичных деятелей — как из правых, так и из левых партий, — фальшивая Франция, которой возмущается Гед, Блуа или Пеги, фальшивая Франция, которая мечтает умереть в Неаполе в ловких объятиях фальшивой Италии, Франция — неаполитанская куртизанка — видит с изумлением, как не эта, а другая Италия
Баррес отмечает:
«Что касается меня лично, то я не являюсь поклонником таланта г-на Золя, в произведениях которого многословие, обилие деталей утомляет внимание, причем его слишком искусственная мысль не может вызвать интереса. Но нельзя не признать, что он принадлежит к числу тех писателей, которым обязана своим успехом французская книготорговля и, кроме того, вопреки мнению Академии, мы должны констатировать, что он пользуется славой за границей!»
Баррес продолжал:
«Сейчас, когда Золя восторженно принимают в Италии, мы должны гордиться тем, что есть еще французы, которые способны вызвать восхищение у других народов. Когда пришельцы из Франкфурта, разные Дрейфусы и Рейнахи (барон Рейнах) позорят нашу страну…»
Да, он действительно упоминает Дрейфуса. Впервые имя «изменника» появляется именно в этой статье. О Дрейфусе стало известно после его ареста 15 октября 1894 года. Золя, находившийся тогда в Италии, не знает еще, кто такой Дрейфус. Но Баррес знает. И он называет это имя.
Казалось, сама судьба посылала Золя последнее в его жизни испытание.
Золя дарит Александрине свадебное путешествие, которое он должен был подарить Габриэлле. Этих двух мелких буржуа принимают в Квиринале король Умберто и королева Маргарита. Посол Лефевр де Беэн, кузен Гонкура, попросил у Льва XIII аудиенции для Золя. Вполне возможно, что Золя получил бы аудиенцию, несмотря на его роман «Лурд», но этого не произошло, потому что из-за энтузиазма итальянских либералов и франкмасонов, нашедшего свое отражение в пламенной речи председателя Ассоциации итальянской прессы Бонги, эта встреча приобретала бы иной смысл, особенно в связи с внутренней политикой Италии и непримиримой борьбой между Ватиканом и масонскими ложами. При создавшейся обстановке Золя обнаруживает незаурядные дипломатические способности: он вежливо извиняется за свои взгляды и признается, что готов уважать взгляды других. Его ходатайство к папе преисполнено такта: «Поскольку я не могу все еще, к сожалению, принести его святейшеству свои покаяния верующего, то мне хотелось бы засвидетельствовать ему глубокое уважение человека, который много страдал, много работал и который всегда стремился лишь к одному — к правде». Слова «к сожалению» и «все еще» свидетельствуют о том, что Золя не теряет надежду получить аудиенцию.
Эта аудиенция так и не состоялась. Но романист встречается с директором Французской академии в Риме монсеньором Дюшеном, с принцессами, министрами, депутатами, профессорами, прелатами. Вскоре образ его героя проясняется. Ликуя, он восклицает: «Мой папа у меня в руках». И это действительно так. Лев XIII появляется в сцене аудиенции, которую он дает аббату Фроману:
«Особенно поражала его шея, тоненькая, как ниточка, похожая на шею старой беленькой птички… Большой выдающийся нос… Огромный рот с бледными губами тонкой линией отделял нижнюю часть лица от верхней… и прекрасные глаза, блестевшие, как черные алмазы».
Однако бывший заведующий рекламным отделом у издателя Ашетта не предусмотрел в своем романе ни пышные шествия, ни цветы, ни ликующее неистовство верующих, ни банкеты. Перед ним возникает гигантский образ отца, отца, которого он лишился в семилетием возрасте и которого заменили ему две женщины, с любовью воспитавшие его, отца, роль которого он должен был взять на себя, а для этого ему необходимо было постоянно напрягать усилия, сжав зубы, идти трудным путем к успеху. Разве не ясно, что преждевременная смерть Франсуа Золя явилась одной из основных причин этой упорной борьбы? Нужно было стать таким же, как отец. Но как этого достичь, если образец для подражания исчез навсегда? Он выбивается из сил, он борется, становится циничным из робости и честолюбивым из слабости. Да, в этих толпах итальянцев он видит выросший до огромных размеров образ своего покойного отца.
С Яникульского холма Золя «смотрит на раскинувшийся у его ног Рим, подобно тому как он смотрел так часто с Монмартра на Париж. Он видит Авентийский холм с его тремя храмами, Палатин с его кипарисами, Капитолий, который он долго не мог отыскать, новые кварталы у подножия Яникульского холма…» Его охватывает восторг в Кампо-Верано, в термах Каракаллы. Он смешивается с толпой. А в сгущающихся сумерках предается мечтам на берегу озера Неми.
В тот день, когда во французском посольстве заходит разговор об аресте капитана Дрейфуса, он не проявляет абсолютно никакого интереса к этому факту и отправляется в собор св. Петра. Его взору предстает не только мертвый город римлян, город богов, с его величием, с его изъянами, с его тайнами, но и вечно живой город: грязные и оборванные дети трущоб, нищие, солдаты, крестьяне, безработные. Он встречает римских собратьев биржевых игроков из парка Монсо. Они интересуют его больше, чем вилла Медичи.