Земля несбывшихся надежд
Шрифт:
Затем я увидел Мохини в яме. Ее глаза были закрыты, но вдруг она их открыла и посмотрела прямо на меня… Неожиданно я увидел дочь стоящей в сари ее матери посреди леса, в ожидании свадьбы, но ее неукрашенные волосы были распущены по плечам, словно у горюющей по мужу вдовы. Это было будто в ночном кошмаре.
— Это все лихорадка. Это только лихорадка, — неистово шептал я в свою влажную подушку, в то время как мои зубы бешено стучали. Взявшись руками за голову, я потряс ее, пытаясь вытрясти эти ужасные видения, чтобы их место заняла спокойная темнота. Я тряс и тряс голову, пока картинки не потускнели и не стали перетекать одна в другую, словно кровь.
— О
Я сходил с ума от холода. Моя собственная беспомощность злила меня. Я ненавидел себя. Мохини была одна и напугана. Если бы только я тогда был дома, вместо того чтобы сидеть у банка со старым охранником, пыхтя сигарой…
Вина. Я не могу вам передать, как она давила на меня той ночью. Почему, почему, почему именно в тот единственный день я покинул дом? Безнадежно я стучал лбом о стену. Я хотел умереть.
Это было красивое, испорченное дитя смерти из освещенной луной ночи, явившееся ко мне из прошлого. Его раздражало, что я отказался играть в его маленькую игру.
— Я твой. Ну, давай, схвати меня прямо сейчас, — просил я мстительного ребенка. — Только верни ее, верни ее, верни ее…
Я повторял неясно запомнившиеся с детства мантры. Если бы я захотел достаточно сильно… Если бы я достаточно молился… Если бы я пошел в храм и пообещал там выдержать тридцатидневный пост, обрил бы голову и носил бы на голове головной убор кавади с петушиными перьями в ежегодный праздник Тайпузам, вернулась бы она?
Потерянному в своем черном отчаянии, мне потребовалось какое-то время, чтобы понять, что мысли в моей голове прояснились. Мне уже не было холодно, и ужасная боль в сердце внезапно исчезла. Я поднял голову. Комната все еще была освещена голубоватым лунным светом, но что-то изменилось. В растерянности я огляделся, и чувство спокойствия и умиротворения овладело мной. Все заботы, страхи и тревоги покинули меня. Чувство было столь прекрасным, что я подумал, что умираю. Потом я понял. Это была Мохини. Она наконец свободна! Я пожелал ей счастья, пообещав заботиться о ее маме, и сказал, что буду вечно любить ее.
Затем это чувство исчезло так же внезапно, как и появилось. Вся боль от ее потери с грохотом снова обрушилась на меня. Какой же огромной была эта потеря! Я схватился за грудь, и комната давила на мое замерзшее тело, словно деревянный гроб.
Моя несчастная жизнь развернулась передо мной, как в фильме — длинная, скучная и бесполезная. Мое сердце было разбито и кровоточило. Красные ленты плавали внутри моего тела, беспомощно трепеща и задевая за другие органы внутри меня. И даже сейчас они там, застрявшие между моих ребер или лежащие, раздавленные, между печенью и почками или даже обернутые вокруг моих кишок. Они трепещут, будто красные флаги поражения и боли. Мохини была всего лишь сном.
Поначалу я видел туже неистовую боль в глазах моей жены и старшего сына, но затем их боль превратилась в нечто иное. Нечто нездоровое. Нечто, мне непонятное. Когда я смотрел в глаза Лакшми, в их глубине скользило что-то сродни ненависти. Она становилась все более раздражительной и жестокой, а Лакшмнан превращался в чудовище. Какая ненависть сверкала на его лице, когда мать просила помочь Джейану с математикой. Стиснув зубы, он убийственным взглядом смотрел на своего младшего брата, ожидая, когда этот бедный мальчик сделает ошибку и ему достанется удовольствие ударить Джейана по голове деревянной
Однажды я попробовал поговорить с ним, жестом пригласив присесть рядом со мной, но он отказался. Он стоял передо мной, высокий и сильный, с мощными и полными жизни руками. Он не был моим отражением. Все мои сыновья — моя противоположность. Если бедный Джейан и был похож на меня, то это, конечно, не по своему выбору. В своей медлительной манере я говорил слишком долго. Лакшмнан презрительно смотрел с высоты своего роста, мрачно рассматривая меня. Ни слова не сорвалось с его губ. Ни объяснений, ни извинений. Ни чувства сожаления.
Потом я сказал:
— Сынок, ее больше нет.
И вдруг на его лице появилось выражение такой досады и такой боли, что он стал похож на загнанного раненого зверя. Он открыл рот, будто для того, чтобы сделать вдох, а вместо этого вдохнул пролетавшего мимо духа. Дух, которого Лакшмнан проглотил, был неистовым, бушующим и вызвал самое невероятное превращение. Сын готов был наброситься на меня, своего отца. Его плечи стали крепче, руки сжались в тяжелые шары, но до того, как зверь мог наброситься на меня, в комнату вошла Лакшми. Произошло другое удивительное превращение: неконтролируемая ярость покинула Лакшмнана. Его голова вдруг опустилась, плечи ссутулились, и кулаки разжались, как у мертвого. Он боялся матери, инстинктивно чувствуя ее силу и превосходство. У неконтролируемого монстра был хозяин. Его хозяином была его мать.
Прошлое — это безрукий и безногий калека с лукавыми глазами, мстительным языком и долгой памятью. Оно будит меня утром, ужасно усмехаясь у меня над ухом. «Посмотри, — шипит оно, — посмотри, что ты сделал с моим будущим».
И все же я ожидаю за дверью, что она вдруг появится.
«Папа! — кричит она, держа в руках пустяшный зеленый камешек, — кажется, я нашла зеленый малахит!» Мое изорванное в клочья сердце живет так уже двадцать три года. И каждый вечер, когда она не вбегает в двери, закат становится чуть более хмурым, дом чуть более чужим, дети чуть дальше от меня и Лакшми чуть более сердитой. Это была война. Она так много отобрала у всех. Не только у меня.
Я не отважный человек, и все знают, что я не умен. Кроме того, я даже не интересный человек. День напролет я сижу на своей веранде, дремлю, сплю и всматриваюсь в никуда. Черт возьми, как же я ненавижу японцев! Эти подлые желтые лица, эти холодные черные щели, в которые они смотрели, когда она умирала. Даже звучание их языка может сделать меня холодным от убийственной ярости. И как только Бог мог сотворить таких жестоких людей? Как мог Он позволить им забрать единственное настоящее сокровище, которое у меня когда-либо было? Иногда я не могу заснуть от мыслей обо всех тех муках, которым бы я их подверг. Кусочек за кусочком я отрезал бы им руки и вешал бы затем на деревья, или набил бы им рот иголками и заставил бы съесть, или, возможно, разжег бы небольшой дружеский огонь под их ступнями, чтобы слышать запах их горящих пальцев. Да, они не дают мне заснуть, эти дьявольские мысли. Я ворочаюсь с боку на бок на своей большой постели, и моя жена, эта моя редкая бабочка, что-то раздраженно бормочет. Вот что сделала снами война. Она вселила в нас аппетит ко всему, что нам раньше никогда не нравилось и абсолютно не было свойственно.