Земля обетованная
Шрифт:
— Не знаю, только Вильгельм всегда обманывает. Я ему нисколько, ну нисколечко не верю.
— Но мне вы должны верить.
Этот разговор начинал его забавлять.
— Ну, если вы меня никогда не обманете, тогда буду верить.
— Торжественно вам обещаю.
— Вот и хорошо. А знаете, кое-какие книги мне тетя привезла, и я уже их читаю.
— И вам интересно?
— Там есть такие чудные, трогательные места, мы вместе с мамой плакали. Отец над нами смеялся, а все же вчера
— Поздно возвратились вы от Эндельманов?
— Было уже темно. Я видела, как вы выходили из гостиной.
— Мне пришлось уйти раньше, и я очень сожалел об этом.
— У Эндельманов так красиво, они устроили такой роскошный прием!
— Я сожалел, что не мог подольше с вами побеседовать.
— Зато я говорила о вас с пани Травинской.
— Небось посплетничали обо мне всласть!
— О нет, нет! Это мужчины о нас сплетничают.
— Откуда вы это знаете?
— Когда Вильгельм возвращается из гостей, он всегда приходит ко мне рассказать, кто там был, и поиздеваться над всеми женщинами.
— И вы полагаете, что так поступают все мужчины?
— Если вы скажете, что не все, я вам поверю! — живо ответила она, вся закрасневшись.
— Уверяю вас, что не все.
Беседа продолжалась в таком же тоне наивного лепета. Кароль заскучал, он стал рассматривать отлично ухоженные цветы, которыми были заставлены подоконники, и восхищаться ими.
— Я скажу Готлибу, ему это будет приятно.
— Кто он?
— Наш садовник. А пан Штерх не любит цветов, он говорит, что если бы в эти горшки посадить картошку, то было бы больше пользы, но пан Штерх глупый человек, правда?
— Наверно, да, раз вы это говорите.
Кароль немного развеселился, а когда Мада еще больше осмелела и перестала думать о своем слишком ярком румянце, она заговорила так решительно, что гость уже смотрел на нее с удивлением.
Конечно, Маде недоставало знания многих светских условностей ведь ее отец был свежеиспеченным миллионером, и воспитывалась она между кухней и фабрикой, в окружении простых ткачей, фабричных рабочих и нескольких семейств, тоже недавно разбогатевших, — однако она обнаруживала живой ум и немалую житейскую рассудительность.
Лицемерие светской жизни не заглушило в ней искренности, которая порой казалась смешной, ребяческой, но привлекала прямотой. Мада даже окончила пансион в Саксонии, откуда Мюллер и приехал некогда простым ткачом в этот край, который действительно стал для него «землей обетованной».
Имела Мада кое-какое понятие и о значении денег — она вдруг сказала об их общей знакомой:
— А вы знаете, что Маня Готфрид порвала со своим женихом?
— Нет, не знаю. Вас это возмущает?
— Нет, только
— Возможно, она предпочитает ждать богатого молодого фабриканта?
— Так ведь и этот ее жених может еще разбогатеть. У моего отца, когда он женился, не было ни талера, а теперь он богат.
— А может, панна Готфрид желает остаться старой девой?
— Ну разве кто-нибудь может желать остаться старой девой! — с горячностью воскликнула Мада.
— Вы в этом убеждены?
— Я бы ни за что не осталась. Мне всегда так жалко старых дев, они такие одинокие, такие несчастные.
— Вы так думаете, потому что вы добрая.
— И потом, люди над ними смеются. Если бы моя власть, так у всех женщин в мире были бы мужья и дети и…
Она запнулась, посмотрела, не смеется ли Боровецкий, но он сдержал улыбку и, глядя на ее золотые ресницы и густо покрасневшее лицо, очень серьезно сказал:
— И хорошо бы сделали.
— А вы не смеетесь надо мной? — подозрительно спросила Мада.
— Я восхищаюсь вашим добрым сердцем.
— Папа идет! — воскликнула она, слегка отодвигаясь от Кароля.
Действительно, в дверях, соединявших этот домик с дворцом, появился Мюллер в шлепанцах с громко стучавшими деревянными подошвами и в бумазейной на вате, изрядно засаленной куртке. Со своей красной физиономией, лишенной растительности и лоснящейся от жира, он был похож на корчмаря, только вместо фарфоровой трубки в зубах у него была сигара, которую он языком передвигал из одного угла рта в другой.
— А почему это, Мада, я не знал, что у нас в гостях пан Боровецкий? — воскликнул он, поздоровавшись.
— Мама не хотела вам мешать работать.
— Да, у меня, знаете, много хлопот.
Он вынул сигару изо рта и пошел сплюнуть в стоявшую у печки плевательницу.
— Вы не сокращаете производство?
— Приходится делать меньше — товара готового много, продажа идет туго. Сезон совершенно гиблый. Покупатели-то есть, но все они тут же объявляют себя банкротами, и тогда — пиши пропало. Я в этом году из-за них немало потерял. Что поделаешь, надо дожидаться лучших времен.
— Ну, я думаю, вам нечего бояться даже самого плохого сезона, — усмехаясь, заметил Боровецкий.
— Так-то оно так, но что теряешь сегодня, того не вернешь и в самый прекрасный сезон. Как там у Бухольца, рабочий день не сокращают?
— Напротив, в цеху бельевой ткани будут работать по вечерам.
— Ему всегда везет. Что он, все еще болеет?
— Кажется, стал поправляться, пробует выходить.
— Почему ты, Мада, держишь гостя здесь? У нас ведь для приема гостей есть дворец.