Жара в Архангельске-2
Шрифт:
— Ну ты, Саня, гонщик Шумахер прям! — не удержался от комментария Кузька.
— Ой, не гони! — взвизгнула Аня, — У меня аж сердце в пятки ушло…
— Да с чего! — возразил Кузька, — Какой русский не любит быстрой езды!
— Вопрос надо ставить корректнее: какой быстрый ездок не любит «русской», — сострил Павля.
«А если и вправду прибрать к рукам Салтыкова? — промелькнуло у Ани в голове, — А чё: жених он перспективный, зарабатывает вполне прилично, да и на морду лица ничего… К тому же, он лучший друг Димки Негодяева: значит, доступ к нему через Салтыкова
«Олива? — продолжала она рассуждать сама с собой, — А что Олива… Да, она мне подруга, но что я могу, если Салтыков её больше не любит? И то я, считай, помогла ей тогда, подарив эти феромоны, с помощью которых она присушивала к себе парней. Феромоны закончились, закончилась и её власть над ними — сама же она не в состоянии кого-либо привлечь и удержать, не удержит она и Салтыкова, хоть раком перед ним встанет. Ну что ж, её, конечно, жалко, но что делать? И то, она своё уже получила, куда уж больше — так отойди в сторону, не мешай другим строить свою жизнь…»
А Олива тем временем осталась в квартире одна с Салтыковым. Она долго ждала этого момента — остаться с ним наедине, ведь почти всё то недолгое время, когда они жили вместе, с ними рядом постоянно кто-то был. Так же, как и Салтыков, Олива любила гостей, сборища, тусовки, но этих сборищ в их совместной жизни было слишком много, пожалуй даже чересчур. И она, признаться, устала от них, ей хотелось сказать Салтыкову — давай бросим всё и рванём куда-нибудь, где мы будем вдвоём, только вдвоём. Но Салтыков, будто предупреждая это и боясь, тут же звал Мочалыча или ещё кого-нибудь. Теперь же звать ему было некого: Мочалыч с Кузькой, Райдером и Аней уехали в Малые Корелы; Макс Капалин, прихватив с собой Флудмана и Тассадара, уехал в Питер; Гладиатор уехал к себе в Северодвинск готовиться к зимней сессии, Негод заперся у себя дома и никуда не выходит. Тоска, тоска… Салтыков проснулся и, не разлёживаясь более в постели, тут же высвободился от рук Оливы, обхвативших его за шею, и встал.
— Ну зачем ты встал, давай ещё полежим, — попросила Олива.
— Да чего киснуть-то в постели? Мне работать надо, — досадливо отмахнулся Салтыков и демонстративно уткнулся в свой ноутбук.
— Но ведь сейчас праздники, — робко возразила Олива, — Можем мы с тобой хотя бы один день посвятить друг другу?
— Э, отстань! Я и так уже посвятил тебе достаточно времени, — Салтыков грубо высвободился из её объятий, — Всё, мелкий, не мешай мне. Иди лучше, сделай приборочку.
Глаза Оливы наполнились слезами. «Вот и вся любовь… — подумала она, — С собаками так не обращаются…»
— Только не надо опять реветь, — процедил сквозь зубы Салтыков, глядя в ноутбук, — Если у тебя пмс, поди в ту комнату и успокойся.
Олива выбежала из комнаты. Я не должна ему закатывать истерик, иначе я его потеряю, подумала она. Отплакавшись в Аниной спальне, вернулась обратно. Салтыков чертил. Олива не стала отвлекать его и молча села на диван с книжкой.
— Мелкий, — сказал он ей как ни в чём не бывало, — А ведь ровно год назад, в этот же день мы с тобой встретились…
—
— Разве? — равнодушно бросил Салтыков, — А я думал, третьего…
— Ну я же помню, что второго. Только я, помнится, не произвела на тебя тогда никакого впечатления. Ты даже не смотрел в мою сторону…
— Ну и что? — возразил Салтыков, — Может быть, я стеснялся…
— Ты? Стеснялся? — она усмехнулась, — С Немезидой однако заигрывать не стеснялся…
— Да как я с ней заигрывал-то? Выдумываешь ты всё, мелкий. Вечно всё гиперболизируешь…
Олива не стала спорить. Бесполезно, подумала она, иначе опять поругаемся.
Салтыков, потягиваясь, отодвинулся от ноутбука и прошёл в кухню. Там, на подоконнике стояла бутылка со швепсом и недопитая с водкой. Он налил себе в стакан водки со швепсом, молча выпил и тоскливо уставился в окно, меланхолично закусывая солёным помидором из банки.
Олива подошла к нему сзади и обняла его, показывая, что не сердится. Салтыков, продолжая молчать и неподвижно пялиться в окно, только поморщился.
«О Господи, как она мне надоела… — тоскливо подумал он, тщетно пытаясь выловить вилкой помидор из банки, в которой остался один рассол, — И она надоела, и этот тухлый город… Надо, надо вырываться прочь от этой заплесневелой рутины… Надо…»
Салтыков, убедившись, что помидоров в банке больше не осталось, оторвался, наконец, от окна.
— Что-то я проголодался, мелкий, — сказал он, — Нет ли у нас чего пожрать?
— Холодильник почти пуст; парни всё съели за вчерашний день.
— Херово. Может, тогда пиццу закажем? Как ты на это смотришь?
— Ну, если хочешь… — замялась Олива.
— Давай пятьсот рублей, мелкий.
Олива покорно достала из своей сумки пятихатку и протянула её Салтыкову. «Ну вот и всё, — пронеслось в её голове, — Он уже использует меня как ему заблагорассудится, а я позволяю ему вытирать об себя ноги, лишь бы он не бросал меня. Эх, Олива, Олива, где твоя гордость, в каком кабаке пропила ты её, на какую мелочь разменяла? Нет во мне больше гордости; и я не человек более…»
Между тем, принесли пиццу; Салтыков с жадностью набросился на еду. Олива села подле него, обхватив руками его ноги, прильнула лицом к его коленям.
— Мелкий, ты словно собачка, которая просит у хозяина кусочек пиццы, — с иронией заметил Салтыков.
Всё это: и его насмешливая холодность, и пятьсот рублей, и оскорбительное сравнение с собакой не вызывало больше у Оливы чувства уязвлённой гордости. Гордость её была настолько задавлена страхом вновь остаться одной, что она уже не смела никоим образом проявлять себя. У неё уже не было моральных сил встать с колен, оборвать двумя-тремя резкими фразами зарвавшегося Салтыкова, схватить свои вещи и уйти, хлопнув дверью, уйти так, чтобы больше никогда не возвращаться. Весь свой лимит гордости Олива уже исчерпала до конца, и теперь она по-прежнему продолжала сидеть у Салтыкова в ногах и смотреть ему в рот своим преданным и несчастным взглядом дворовой собаки.