Жара в Архангельске-2
Шрифт:
— Есть немного, — поёживаясь, отвечала Олива.
Тассадар снял с себя плащ и накрыл им плечи девушки. Олива поймала себя на том, что ей с ним так хорошо, что хочется как можно дольше оставаться в его руках.
— Знаешь, — призналась она ему, — Здесь всё так интересно и необычно, здесь, с нами со всеми… Что я написала про всех нас книгу и теперь пишу продолжение… И вообще, у меня мечта однажды снять про нас кино…
— Хорошая идея, — ответил Тассадар, — Только очень сложно будет найти актёров, полностью вжившихся в наши образы и полностью отождествляющих нас. Мы всё-таки очень специфичны…
— Этим-то мы и привлекательны! Мы, вы, все… Архангельск…
— Я буду очень рад, если у тебя всё получится, — сказал Тассадар, — Я ведь, знаешь, тоже пишу иногда. Правда, в основном стихи…
— Ты тоже поэт, как Ярпен?
— Не совсем, — усмехнулся он, — Но здесь, на этом заливе, у меня родился один из последних моих стихов…
— Прочти, — попросила Олива.
И Тассадар, устремив в свинцовую даль залива свои прозрачные голубые глаза, начал читать, тихо и быстро, по-архангельски, глотая слоги:
Умереть, чтобы вновь родиться, И родиться, чтобы не жить, И жизнью своей не напиться, И жизни другой не родить. Ветер правды в лицо мне ударил Ветер скорби мой пульс обнажил. Было то, во что я не верил, Потому что я жил и любил. Предан месяц с багряной луною Предан осени той листопад… Я не помню, что было со мною, Я не знаю, чему я был рад. Солнца луч проскочил по зеницам, Ослепив не на миг — навсегда. Краски мира исчезли как птица, Улетевшая вдруг в никуда. Мир слепых принимает сурово Всех, кто с умыслом входит в него… Или место твоё не готово, Или больше не жди ничего.— Когда ты их написал? Когда? — взволнованно спросила Олива, едва он кончил читать.
— Этой весной. Мне было очень плохо… Но я не хочу вспоминать об этом.
И Олива с поразительной ясностью вспомнила того длинноволосого большеглазого парня в коридоре психбольницы. Она вгляделась в лицо Тассадара — глаза были те же самые. Олива внезапно почувствовала, как что-то ёкнуло у неё внутри.
— Знаешь, это невероятно, это… это точно, это был ты! Это твои стихи…
И, не помня себя, она схватила обе руки Тассадара и прижала их к своим щекам.
Гл. 33. Мицубиси
Летний световой день в приполярной полосе, где находился Архангельск с его областными портовыми городками, был почти бесконечен; в конце же июня и начале июля ночей не существовало вовсе. Солнце кружило по небу, уходя за горизонт лишь наполовину и вскоре поднимаясь снова; потом, на фазе начала убывания светового дня, солнце глубже опускалось в реку, крася золотым багрянцем её холодные воды, но где-то примерно через полчаса, не дав ещё остыть заре заката, практически
Никки и Олива не спеша возвращались домой после вечерней прогулки. Из Северодвинска они вернулись где-то час тому назад; парни, проводив их, разбрелись по своим домам, но девушкам перед сном захотелось ещё немного прогуляться.
— Ну как, тебе понравилась поездка в Северодвинск? — спросила Никки.
— Супер! — восторженно отвечала Олива, — Особенно мне понравилось, как мы на каруселях катались, помнишь? Особенно на этой, как её…
— На орбите, — подсказала Никки.
— Да! Точно. На орбите, — Олива радостно заулыбалась, — Как она, значит, скорость-то стала набирать и высоту — ну, чую, душа в пятки ушла, хочу заверещать во всю глотку — а не могу, неудобно перед Тассадаром. Вижу — напротив Кузька тебя обнял, думаю — интересно, Тассадар меня обнимет или нет?..
— Паша скромный, — заметила Никки, — Он бы сам ни за что не решился.
— Ну и хорошо, что он скромный. Вон Салтыков у меня был нескромный — чё хорошего? Этому вообще ссы в глаза — всё Божья роса. А Тассадар… Боже, какой он красивый… Он мне стихи читал… А какие у него глаза бездонные…
— Влюбись, тебе недолго.
— Ну а ты разве в Кузьку не влюблена?
— Дааа, — мечтательно произнесла Никки. — Мне с ним так теплооо….
— Я поистине чувствую к Тассадару что-то необыкновенное! Он — принц, настоящий принц! Ну как тебе это объяснить…
— Оля, не надо его идеализировать. Паша не принц.
— Ну, вот опять ты… Нельзя и помечтать немножко. Нет у тебя никакой фантазии!
— Ну мечтай, мечтай. Только не говори потом, что тебя не предупреждали.
— Конечно, о таком парне, как он, мне лучше и не мечтать, — вздохнула Олива, — Но всё равно я так счастлива, что сегодняшний день был в моей жизни! Такое море позитива, что у меня аж рот болит от улыбки…
— А какие вкусные блинчики мы сегодня ели! — вспомнила Никки и облизнулась, — Я съела с творогом и с клубничным джемом…
— А я с грибами и со сгущёнкой, — подхватила Олива, — Они были такие вкусные! Я наелась так, что еле-еле вылезла из-за стола…
— Меня удивляет, как ты радуешься здесь всему, — заметила Никки, — Ведь в Москве гораздо больше всего, чем здесь! И не скажешь, что ты из Москвы приехала…
— Ну и что, что там больше всего, — отмахнулась Олива, — Там у меня нет главного — друзей. А без этого всё остальное теряет смысл. Вон Костя Река не стал же жить в Москве, вернулся опять сюда — а, казалось бы, там всё есть… Вот и пойми…
— Ну, так-то дааа…
— Ах, как хорошо, отлично! — Олива радостно засмеялась и побежала вприпрыжку, болтая руками как ребёнок, — Как здесь всё круто, клёво, здорово! Я так рада, так рада, что я сюда… — она внезапно остановилась как вкопанная; восторженная улыбка медленно сползла с её лица, — Прие… хала… — упавшим голосом докончила она.
Как солнечное затмение, когда посреди ясного безоблачного дня вдруг ни с того ни с сего наступает ночь — так внезапно и совершенно неожиданно пропало куда-то полуденное солнце Оливиной радости. Всё, что секунду назад делало её такой счастливой — любимый Архангельск, любимые друзья, вкусные блинчики в кафе «Чайная ложка», карусель «Орбита», Медозеро, «морской бой» в автобусе, чайки, парящие над заливом, заросли тростника и Тассадар с его прекрасными глазами и чудесной улыбкой — всё это разбилось обо что-то, разлетелось по ветру осколками и пропало.