Жара в Архангельске-2
Шрифт:
— Уф! Еле отделались… — вздохнул Кузька, как только машина вырулила на дорогу.
— Они били вас? — встревоженно спросила Никки.
— Да не… Пьяные. Один в Чечне воевал, про свою жизнь рассказывал… Тяжёлая у них жизнь, что и говорить…
— Господи! А мы-то уж соседям звонить хотели, думали — драка…
— Да ну, пустяки…
Олива сидела, прижавшись к плечу Тассадара.
— Грустишь? — спросил он её.
Она посмотрела ему в лицо, хотела поцеловать. И только сейчас увидела, что губа его разбита.
— Что это у тебя? — воскликнула Олива.
— Ничего
— Сволочи… — сквозь зубы процедила она, — Ублюдки…
— Не ругайся, пожалуйста.
Таксист-еврей, выехав на магистраль, повернулся к ребятам.
— Какой тариф? — спросил он.
— Двести семьдесят, со въездом в город триста двадцать, — ответил Кузька.
— Таки триста двадцать? Ай, мало, не могет быть такого, — таксист поцокал языком.
— Мне диспетчер сказал, можете проверить.
Таксист позвонил диспетчеру.
— Люда, какой у нас тариф?
— Триста двадцать.
— Сколько?
— Три-два-ноль!
— Ну, вам же говорят — триста двадцать! — Кузька уже был вне себя.
Бах!!! — вдруг раздался выхлоп позади машины. Все явственно услышали чирканье спущенного колеса об асфальт.
— Кажется, колесо лопнуло? — Тассадар оглянулся назад.
— Похоже… — сказала Олива.
— Ай, чито там такое? Калэсо сдульса, да? — невозмутимо спросил таксист, — Ай, ну ничиво, доставим таки в город…
— Нет уж, — жёстко отрубил Кузька, — Дальше мы уж как-нибудь сами доберёмся.
Ребята вылезли из машины. Как говорится, скупой платит дважды, и в итоге жадный таксист вместо обещанных трёхсот двадцати рублей получил только двести, да ещё лопнутое колесо впридачу.
До города они немного не доехали, но идти пешком оставалось прилично. Транспорта об эту пору больше нигде не было, и ребята, кутаясь в шарфы от ледяного ветра, пошли пешком по пустынной дороге.
— Да… вот и нашли приключения на свою голову, — сказал Тассадар, — Только я подумал, что всё у нас как-то чересчур спокойно — так нет: то на гопников нарвались, то вот теперь такси…
— Три происшествия за один день, — подхватила Никки, — Как говорится, Бог любит троицу…
— Бог не дурак — любит пятак, — сострил Кузька.
— Смотри, не накаркай, — сказал Тассадар, — Мне ведь ещё в Севск добираться…
— Ты уверен? — спросила Олива, держась за его руку, — А ты не думаешь, что всё это — знаки свыше?
— И что же они означают?
— Они означают, что тебе не стоит ехать в Северодвинск…
Тассадара как будто что-то кольнуло. Неужели правда не стоит? А там Оксана… Сердце его забилось. Кто знает, на сколько она приехала? Вдруг опять уедет, и он не успеет встретиться с ней, и, может быть, упустит свой шанс стать счастливым?..
Олива… А что Олива? Тассадар понял, что теперь он, как никогда, стоит перед выбором.
«С одной стороны, пойдя ва-банк, у меня есть большой риск потерять всё, ведь я не знаю, что у меня теперь может быть с Оксаной, — размышлял он, — С другой стороны, Олива хороший человек, но если я останусь с ней, не использовав своего шанса, я её возненавижу…»
— Нет,
— Хорошо, — покорно согласилась Олива, — Делай, как тебе будет угодно.
Дальше все пошли в молчании. Мороз крепчал; руки у Оливы закостенели в замшевых перчатках. Ледяной ветер продувал дублёнку, обжигал лицо. Олива выбилась из сил и тяжело повисла на руке у Тассадара.
— Долго ещё? — обессиленно спросила она.
— Скоро, скоро придём…
Легко было им, здоровым северным парням, сказать «скоро придём» — у них было здоровое сердце, здоровые лёгкие. С каждым шагом Олива чувствовала, что не может больше идти — хотелось плюнуть на всё, упасть посреди дороги, уснуть, и пусть её занесёт снегом. Замёрзнет, умрёт — тем лучше: всем руки развяжет…
— Стойте… — задыхаясь, выпалила она, — Стойте… Я больше не пойду…
— Что такое?
Олива сползла на обочину.
— Слушай, ну мы же не можем здесь заночевать! Вставай, мы должны идти…
— Идите… Я потом…
— Нет, — сказал Тассадар, поднимая её, — Обопрись на меня. Дойдём хотя бы до первой автобусной остановки…
К счастью, до остановки было недалеко. Тассадар усадил её на скамейку — белая как мел, она закрыла глаза, прислонившись головой к обледенелой стене.
— Ну что, Тасс, — сказал Кузька, — Похоже, накрылся твой Северодвинск медным тазом.
— Да, похоже… Накрылся…
Никки вышла на дорогу. Попутных машин нигде не было видно.
А на юго-востоке уже проступал узкою полоской бледный северный рассвет.
Гл. 50. Конец
День был пасмурный. Накануне был большой снегопад, а теперь столбик термометра поднялся до минус трёх градусов, и липкий снег тяжёлыми шапками свисал с карнизов и ветвей деревьев. Во дворе детишки катались на санках, лепили снежных баб; чуть поодаль стояли и сидели на скамейках их мамаши, бабушки, дедушки. Все лица — и детские, и взрослые — выражали спокойную безмятежность; и то правда, торопиться им было некуда в этот выходной день, зная, что выходной будет и завтра, и послезавтра. Архангельск жил своей праздной безмятежной жизнью, никто никуда не бежал, не торопился, не спешил.
Олива в своей бежевой куртке подошла к пустой скамейке под сенью тяжёлых от снеговых шапок кленовых ветвей, села. Белый мех капюшона оттенял её смуглое лицо и тёмные пряди выбившихся из-под шарфа волос. Она нехотя поправила шарф и стала безучастно смотреть на играющих во дворе детей. Невольно остановила взгляд на двухлетнем ребёнке в розовом комбинезончике, что возился рядом в песочнице.
— Ксюша, Ксюша! — молодая мама подошла к ребёнку и, взяв его за капюшон, подняла с колен.
Олива вздрогнула, будто её ужалили. В памяти её тут же воскрес летний день полтора года назад, эта скамейка, и эта девушка с коляской, её ровесница, бывшая пассия Салтыкова… И собственные её мечты, что скоро и она выйдет замуж и родит ребёнка. А теперь этому ребёнку уже два года, а у Оливы как тогда не было ничего, так и теперь нет…