Жара в Архангельске-2
Шрифт:
Конфета, выбитая из руки девушки, тихо звякнув фольгой, безвозвратно нырнула в сугроб. Олива осталась растерянно стоять на дороге.
— Что, не взял? Он бил тебя? Да? — зачастили вмиг подскочившие ребята.
— Не-а. Вы, наверное, его напугали. Он наверно принял нас за гопников…
— А конфета?
— Нет, не взял. Конфета в сугроб упала… — Олива села на корточки, разгребая пальцами снег.
— Да разве найдёшь её теперь! Пошли домой…
В подъезде Олива как будто отошла. Невесело усмехнувшись, спросила Ярпена, где же его обещанное кукареканье.
— Ко-ко-ко-ко! —
— Да какое же это кукареканье? — разочарованно свистнула Олива, — Это не кукареканье, а кудахтанье дохлой курицы…
— Сегодня тебя что-то заносит, — заметила Никки.
В прихожей Олива сняла дублёнку и, пройдя в гостиную, задумчиво села в кресло. Эти, казалось бы, мелкие расстройства последнего дня — странные разговоры Кузьки с Тассадаром, её неоценённые вокальные данные, наконец, этот шуганный старичок, который не захотел принять её подарок и шарахнулся от неё как от прокажённой — всё это вместе оставило неприятный осадок на её душе.
Никки с Кузькой вовсю целовались на диване. Тассадар же, помешкав, сел рядом с Оливой. От выпитого ли шампанского, или от чего другого у него закружилась голова. Он серьёзно посмотрел Оливе в глаза и вдруг принялся целовать её в губы, глубоко, с языком. Он почувствовал, что окружающая обстановка мешает ему.
— Ты не хочешь уединиться со мной куда-нибудь в другое место? — спросил он её.
— Не знаю… право… а как хочешь…
Олива и Тассадар встали с кресла и ретировались в тёмную кухню. Кузька и Никки, всецело поглощённые друг другом, даже не обратили на это внимания, и лишь Ярпен завистливо вздохнул, глядя им вслед. Он вспомнил, как год назад и он вот так же целовался с Региной и так же искал с ней уединения в пустой и тёмной комнате, подальше от народа. А теперь… где теперь Регина? Ярпен почувствовал острую тоску и, улучив момент, вышел в коридор. Ему захотелось ей позвонить…
А Олива и Тассадар, едва оказавшись наедине, словно обезумели. На линолеумный пол кухни тут же полетели их свитера и футболки. Оливин лифчик, расстёгнутый одним щелчком, полетел туда же, в общую кучу.
Всё происходило без слов.
Внезапная вспышка света заставила их очнуться. На пороге кухни стоял Кузька.
Голая Олива мгновенно спряталась за Тассадара. Кузька озадаченно почесал затылок.
— Э… Ну вообще-то в спальне есть диван…
Олива и Тассадар, взяв в охапку свою одежду, проследовали за Кузькой по тёмному коридору и буквально через секунду упали в Кузькину постель.
— Вас запереть на ключ? — осведомился Кузька, выходя из спальни.
— Да, пожалуйста, — пробормотали Тассадар с Оливой.
И щелчок дверного замка вырубил в них всё.
Гл. 47. Признание
Над Архангельском стояла звёздная ночь.
Белели в темноте посеребрённые морозным инеем ветви деревьев, празднично переливался искрами хрустящий белый снег. Тускло мерцали огоньки в окнах домов, но даже и они терялись под нарядным чёрно-искрящимся куполом звёздного неба. Таких звёзд — Олива знала — никогда не увидишь в Москве. Да и увидишь ли где-нибудь
Ну и пусть от мороза замерзают пальцы, и сковывает дыхание; пусть на дорогах кругом гололедица и сугробы — даже унылые низкие строения, больше похожие на сараи, чем на жилые дома, не могли испортить великолепия северной январской ночи.
Жарко было Оливе и Тассадару в эту морозную ночь, несмотря на то, что лежали они поверх одеяла по пояс голые. Свет был выключен, в колонках тихо играла музыка. Олива закрыла глаза — всё это было как наваждение, как сон.
— Балдеешь? — спросил её Тассадар.
— Да…
Он нежно ласкал её, то и дело спрашивая:
— Тебе так приятно? А вот так?
И — каждую минуту:
— Балдеешь?
— Ну зачем ты спрашиваешь, когда и так понятно? — лениво пробормотала Олива, — Не спрашивай ты меня ни о чём… Делай как тебе лучше…
— Ну как же не спрашивать? Главное, чтоб тебе было хорошо…
Олива даже прослезилась. Никогда ещё с ней не обращались так нежно, так внимательно. Невольно вспомнился Салтыков — грубый, эгоистичный, нетерпеливый… Этот никогда её не спрашивал, вертел её так и эдак как резиновую бабу, трахал во все дыры, раздирал ей ноги как лягушонку. Господи, какой же дурой я была, что соглашалась на весь этот ужас, думала Олива. Какой же я была идиоткой, думала она, что была с ним, терпела все унижения… А как вены резала из-за него… Могли же и не спасти…
Нет, нет, лучше не думать об этом, не вспоминать весь этот кошмар. Забыть об этом, отдаться настоящему, ведь оно так прекрасно… Нет больше Салтыкова, нет страшной питерской каморки, нет этой ужасной, раздирающей боли и его отвратительной спермы на своей груди, нет железной койки и жестоких санитаров в психбольнице, а есть эта волшебная ночь, этот прекрасный, нежный, внимательный юноша с глазами, синими как лесные озёра…
— Котёночек ты мой ласковый… — прошептала Олива, обнимая его.
Тассадар наклонился над ней, но вдруг побледнел и, сцепив зубы, откинулся головой на подушки.
— Что с тобой? — встревоженно спросила девушка.
— Шампунь…
— Ты перепил шампанского? Тебя тошнит? Да?
— Нет, когда я лежу на спине, не тошнит… Я забыл, что у меня непереносимость…
— Отдохни… полежи…
— Нет, на спине я нормально… иди ко мне…
Олива легла на него сверху, принялась жадно целовать.
— Я хочу, чтобы ты взяла инициативу в свои руки… Я хочу, чтобы ты проявила свою страстность, о которой наслышан весь Архангельск…
Она сплела ногами его ноги, развела в стороны. Хотела было «завести» его, взбудоражить каждой клеточкой своего изголодавшегося по сексу тела, но… ничего не вышло. Олива почувствовала, как ползёт по всему её организму усталость, как вялая апатия овладела ею, сделав вдруг слабыми её руки. Дыхание её сбилось, резко упало давление. Она вяло откинулась, закатив глаза, чувствуя, как всё стало куда-то уходить…
— Тебе плохо?
— Можно я полежу немного? — как бы извиняясь, спросила она, — Обними меня, пожалуйста. Я полежу немножечко, отдохну, и всё у нас будет…