Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Муки из амбара не принесешь?

«Сама не барыня… Но ведь надо…»

Садится холодное алое солнце.

Хрюкают в хлеву свиньи, скрипит колодезный ворот.

Андрюс нашаривает в кармане амбарный ключ и бредет по двору.

Уехал затемно. Поверх полушубка — сермяга, заместо облучка — мешок, набитый клевером.

Неярко мигали звезды, по небу скользил бледный ущербный месяц, звенела ночь. По накатанному санному пути легко трусили лошади, пели полозья саней, а по лицу бил

вскинутый копытами снег.

То тут, то там уже горели огоньки на хуторах.

Тишина, даже собак не слышно, видать, и они попрятались в тепло и не разинут зря пасть в такую стынь.

Еще не доезжая леса, Андрюс догнал парные сани. Еще дальше, впереди, виднелись другие. Даже теплей стало, хотя пальцы ног уже покалывало, как иголками.

— Никак Андрюс, а? — долетел издали голос, и Андрюс узнал на санях Кряуну.

Улыбнулся, откашлялся и крикнул:

— Он самый! А я и так гляжу, и этак. Небось тоже в лес?

— Вчера так пристали, хоть кричи. Никак и тебя погнали!.

— И меня, чтоб их холера! А ты вроде не один едешь, или там чего торчит?

— Анелюке.

— О-го-го!

— В лесу бабе делать нечего, да куда денешься, раз мужика нету. Один умаешься вконец.

Анеле не отозвалась; видно было в полумраке, как она сидит, спина в спину с отцом.

У леса стало светать. Темнота рассеялась, попряталась в ольшаники да заросли ивняка. Свешивались к земле заиндевелые лапы елей, а нижние еще были под снегом — почерневшим, усыпанным хвоей и метелками. Направо и налево уходили следы полозьев — то убегали в чащу, то кончались тут же, у дороги. Светились яркой желтизной свежие пни, высились кучи хвороста.

Андрюс соскакивает с дровней, бежит следом, хлопая руками себя по бокам. Так и не согревшись, снова забирается на сани. Анеле ухмыляется. Колюче смотрит из-под шерстяного платка.

— Жидковат! — хихикает она.

— А? — Андрюс притворяется, что не расслышал.

— Жидковат, говорю.

— Согрела бы.

— Жди!

Трусят лошади, звонко поют полозья да взвизгивают, задев за камешек.

— Во-он там! Видать! — кричит Кряуна, протянув кнут.

Редкие ели, на диво прямые и стройные, сосны с рыжими чешуйчатыми стволами, высоко поднявшие кроны. А кругом — пни, прорва пней. Между ними — дровни, подальше — вторые.

Кряуна сворачивает с дороги. Вслед за ним и Андрюс дергает за вожжи. Прямо на исполосованную следами полозьев просеку.

Лежат упавшие во весь рост деревья, с обрубленными ветками, отпиленными верхушками. На них чернеют клейма. Разбросаны штабеля сучьев.

— Вот они, — снова кричит Кряуна, тпрукает на лошадей и, скатившись на снег, топчется на дороге. — Вылезай! — говорит он дочке.

Анеле в пестрядных отцовских штанах, заправленных в валенки, в тулупе — неуклюжая, большая, раздутая, как пузырь.

Мужчины не теряют времени — сбрасывают на снег доски, жерди, отвязывают

цепи и направляются к бревнам, примериваются.

— Хорошо бы три куба взять, — прикидывает Андрюс. — Сколько в этом бревне будет?

Кряуна прищуривает глаз.

— Полтора не меньше.

— Не меньше, говоришь?

— Не меньше.

— Еще бы одно такое в пару.

Бредут по сугробам от пня до пня, перелезают через бревна. Наконец выпрягают лошадей, подгоняют к бревну, обвязывают комель цепями, зацепляют вальки и тащат с вырубки — если подкатишь на санях, и не думай с грузом выбраться.

Трещат жерди, смолистое, тяжелое бревно ложится на катки. Потом выкатывают второе.

— Дай мне, — Андрюс отнимает у Анеле жердь.

— А я? Думаешь, не могу?

— Давай, давай. Не бабье это дело!

У Анеле щеки горят, на ней столько всего понадето, что она потеет, как в парильне.

— Хорошо, кто одну лошадь записал. В половину повинностей, — говорит Андрюс и бросает взгляд на Кряуну.

— Откуда знаешь? — выдает себя тот.

— Одна лошадь — это тебе не две.

— Откуда знаешь, говорю?

— Вижу.

— Так-таки и видно? — ухмыляется до ушей Кряуна и тихонько, с хитрецой хихикает.

— Видно. Может, и не каждому, а мне видать.

— Надо ловчить, Андрюс. Не словчишь — жизни тебе не будет, мигом отдашь концы. Сам не отдашь, так другие помогут. А когда вот эдак… и так и сяк… ушки на макушке, и живешь.

— И корова одна?

— Коровы две, побойся бога. Корову не скроешь. Корова — она и есть корова. Мычит. Когда шли с переписью, одну было отделил, под соломой спрятал. Услышала людей, как заревет! Те сразу на гумно. Корова — она корова, а лошадь умница. Разумная животина.

Андрюса зло берет — какого черта он зевал, мог ведь тоже одну лошадь утаить! Думал, не обложат налогами, повинностями да поставками. Новосел все-таки!.. Не посмотрели, что новосел. Сидишь на месте кулака, имеешь все, что полагается, вот и давай государству, сыпь за милую душу. Две лошади, две коровы, свиньи… сколько мороки-то! Была б на бумаге одна лошадь, и на-кось выкуси, холеры… Кряуна хитер, его вокруг пальца не обведешь.

— Смотри не сболтни кому, — предупреждает Кряуна.

— Еще чего.

— Сам знаешь, обмолвишься ненароком, а мне — каюк. Еще лошадь заберут, а что ты думаешь! Раз не записана, скажут, отдавай.

Сани Андрюса загружены, бревна лежат на перекладинах, привязанные цепями, и Анеле вдруг вызывается:

— Помогу тебе на дорогу выехать, вот что!

— Да я сам… — невнятно бормочет Андрюс — надо же, чтоб помогли!

— Один не выберешься! Не бойся, Анеле умеет, — подхватывает Кряуна.

Андрюс собирает со снега несъеденный клевер, запихивает его в мешок, мешок закидывает на бревна и берет вожжи. Анеле сидит возле жердей, ухватившись за натянутую как струна веревку.