Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Валяешься! Как ни при чем, будто так и надо… О господи наш, Иисусе Христе, сказала и еще раз скажу — неужто я бы ее лечила, когда она маленькая хворала? Улетела бы в рай белая, что твой ангелочек, чистая да невинная. А я-то думала, дождусь, будет мне радость на старости лет, будет опора. Внуков дождусь… А как же, дождусь! Под кустом нагуляла или где на сене… О господи наш, Иисусе Христе! Ты слышишь! Что ты о себе думаешь, отвечай!..

Тересе накрывалась с головой и сжималась в комок, но мать наконец, не стерпев, подходила, сдергивала одеяло и поднимала над ее головой увядшие кулачки:

— Как тебя святая земля носит! Разрази тебя гром!

Тересе бросалась из дому,

убегала на хутор. А там на нее смотрел Андрюс — его глаза спрашивали: «Кто он? Кто?» Вечером в избенке мать снова заводила одну и ту же песню:

— Лучше б не родиться, лучше б умереть… Была бы дурочка, так ладно! А тут — здоровая телка… О господи наш, Иисусе Христе… Сказала и еще раз скажу: кто от церкви отстанет, к тому бес пристанет. Маркаускасы, те с нее глаз не спускали, а тут… Что и говорить! А теперь, когда хутор разорили… когда разлитого молока и собаке и кошке… Изба и хлев, все идет насмарку… и человек… и человек уподобляется скотине. О господи наш, Иисусе Христе, под ракитовым кустом, а то на сене…

Наступает утро, и хоть глаз не открывай, до того страшно, хоть из дому беги. И она спозаранку убегала на хутор. Как-то вечером, когда в окнах дома заиграло закатное солнце и в воздухе залетали багровые искры, метя прямо в глаза, Тересе окатила водой у колодца в корзине картошку для свиней и застыла, оцепенела от мысли, что ждет ее сегодня вечером и завтра утром. Через месяц, через полгода — там, в избенке, и здесь, на Маркаускасовом хуторе. Андрюс ушел в деревню; куда и зачем, не сказался — теперь от него слова не услышишь, и Тересе оцепенела, кажется, впервые осознав, как тяжка ее ноша. Ноги налились свинцом, она пошатнулась. Вся она стала какая-то грузная, неуклюжая. Ухватилась рукой за ворот колодца, села на цементный сруб. Покосилась вниз, в глубине заблестела черная вода. Словно подмигнули ей оттуда: «Приходи, а?..» Она так и оторопела, но от колодца не отошла. Даже не отвернулась. Смотрит, и ладно. Она уже ходила к Маркаускасам, когда утопилась Мортуте, служившая у Лаукониса. Они с ней дружили, пели на два голоса, о парнях болтали. У Мортуте уже был суженый. Лицом пригожий и вообще что надо. Мортуте говорила: «Когда я замуж выйду, ты пойдешь ко мне служить? Я же буду богатая!» Потом, правда, как воды в рот набрала, а когда Тересе обмолвилась о свадьбе, покраснела и крикнула: «Жить мне неохота!» — «Ну и дуреха же ты», — выговорила ей Тересе. Не прошло и недели, как вся деревня загомонила: Мортуте вытащили из колодца. Даже мертвая она была красивее всех.

Черный глаз колодца снова подмигнул Тересе: «Приходи, а?.. Нагнись немножечко. Вот так… Еще ниже, еще чуть-чуть. Тут спокойно, над тобой не смеются и никому ты не мешаешь. А жизнь будет идти своим чередом. Кому ты нужна такая?»

Рука, опиравшаяся на крышку колодца, онемела и медленно согнулась. Тересе наклонилась над колодцем, все ниже и ниже опускала голову, словно силясь разглядеть в воде свое отражение. Но вода была очень уж глубоко. Она нагнулась еще ниже, и тут под ложечкой у нее что-то шевельнулось. Оторопев, она прислушалась. Снова шевельнулось что-то в ней, перекувырнулось и как бы затукало. Она вскочила, отбежала от колодца и прислушалась с рукой на животе — вдруг опять шевельнется?.. Оставив корзину у колодца, она ушла в избу, уселась и сидела, не двигаясь, до сумерек.

Не раз еще звал Тересе глаз колодца, но она все откладывала: «Нет, не сейчас… еще не время…» И тут захворала мать. Тересе варила ей травки и корешки и давала то с горячим молоком, то с топленым маслом — мать ей говорила, как. Но старуха не поправлялась. С каждым днем ей было все хуже. Хоть плачь, надо везти ее к доктору. Но откуда телегу взять? Не попросишь

же Андрюса! Тересе даже не обмолвилась ему, что мать плоха. Да и старуха отмахивалась: «Пройдет. Только-только привязалась хворость, и уже по докторам сигать… Вот полежу, травок попью, и полегчает…»

Тересе сновала что челнок — из избенки на хутор, с хутора в избенку. Прибавилось забот, некогда было спину разогнуть и думать. Да и старуха теперь реже бередила дочкины раны — то ли притерпелась, то ли благодарила бога, что есть кому о ней позаботиться, когда хворь скрутила, — если б не дочь, капли воды бы не дождалась, о господи наш, Иисусе Христе. Но правду-матку резала по-прежнему. Чуть что — Тересе задержалась, не то подала или не то взяла — и старуха уже трясет высохшими, как жердочки, руками и давай брюзжать: «Спишь и видишь, чтоб я ножки протянула! Нет уж, ты как есть зараза, о господи наш, Иисусе Христе… Ты у меня еще запляшешь!.. Как бы не так!.. Ох, сколько ждать, пока не встану! Не одного еще ребеночка успеешь заделать, о господи наш…» Потом затихнет, пустит слезу и вздохнет от всего сердца: «А мне, думаешь, легко жилось? Тянула лямку, кровавыми руками рожь Маркаускаса вязала, на телеги грузила, свеклу сажала да полола… Что я видела хорошего, что нажила? Ах, Тересе, Тересюке… А ведь хотела такой малости… Весь свой век такой малости хотела — хоть один день прожить без забот. Иду, а заботы за мной как собаки гонятся, и нет им конца…»

Мать причитала каждый раз теми же словами, и эта жалоба для Тересе была что полынный настой. Она думала: будь ее беда бедой Андрюса, все бы обошлось. Даже если Андрюс оттолкнул бы ее, ей не пришлось бы от людей скрываться… и от себя не пришлось бы скрывать этих страшных мыслей. Ведь ни матери, ни Андрюсу не скажешь: отец ее ребенка — бандит Панцирь. Отец ее ребенка бандит. Панцирь Андрюса, или Андрюс Панциря раньше или позже убьет… Ее сердце знало, каждый вечер она ложилась с этой мыслью: может, уже сегодня?..

В один дождливый вечер, поздно вернувшись домой, она застала в избенке Сокола. Тот сидел, опершись рукой на стол и зажав меж колен автомат. Тересе так и застыла на пороге, прислонилась к дверному косяку и, спрятав руку за спину, старалась нашарить щеколду и броситься во двор.

— Не узнаешь, Тереселе? Это же учитель, — прошамкала на кровати мать, и в ее голосе прозвучало старое: «Подумать только, к нам зашел учитель!»

Сокол долго не спускал глаз с Тересе. Потом улыбнулся:

— Тересе — моя ученица. Как подумаю… Хорошая у вас дочка, тетушка.

Мать замазала руками, вздохнула и закашлялась, будто поперхнувшись.

На подгибающихся ногах Тересе прошла по избе и, не снимая мокрого ватника, села в ногах у матери.

— Как Андрюс?

Тересе залил жар, к горлу подступила тошнота.

— Все еще таскает свою кочергу?

— Я бы ему глаза выцарапала, большевику треклятому! — не выдержала мать. — О господи наш, Иисусе Христе! Кабы не моя хворость… Ладно, дай встану, он еще попомнит, этот кобель!

— За что же вы так, тетушка?

— За что?! Сейчас узнаешь. Да что и скрывать-то. Так вот! Эту мою заразу… этот кобель… Если не видать пока, то скоро вся деревня пальцами будет показывать…

Тересе съежилась, спрятала лицо в ладони.

— Не он… не Андрюс! — крикнула она прерывающимся голосом. — Не Андрюс, мама!

— Никак пес, ежели не Андрюс?

— Не Андрюс!

Сокол заерзал, громко скрипнула лавка. У Тересе на кончике языка вертелось: «Панцирь!» Швырнуть бы это слово, как камень. Но в кого швырнуть-то? «Помни, хоть слово пикнешь — аминь!» Молчать. Молчать, стиснуть зубы, хотя холодное железное слово само просилось наружу: «Это Панцирь! Панцирь!»