Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

«Здорово, Тересюке!

Привет тебе с края света, куда нас спровадили…

Как мы живем? Хорошо живем, Тересюке! Так хорошо, как никогда еще не жили…»

Тересе опускает руки с письмом на колени и смотрит на плиту. Не чугуны видит, не полешки, брошенные на круги, чтоб подсохли, — видит, как хлопочет у плиты Маркаускене. «Узнают люди, почем фунт лиха, — думает Тересе. — Из закромов не зачерпнешь, от окорока не отрежешь».

Подносит к глазам мятую бумажку.

«Тересюке, ты наш человек, и мы тебя вот о чем просим. Смотри за домом, Тересюке! Бог знает, когда приедем, но приедем. Смотри, Тересюке, не дай разбазарить. Осталось одежды: отцов

тулуп, двое брюк, три пары исподних, что были на чердаке нестираные, фуражка, пять, кажется, мешков новых, еще одни брюки отца — галифе, выходные. Теперь мое: юбка домотканая, юбка в елочку, теплая исподняя нижняя юбка, выходной ватник, клетчатый платок с бахромой, платки разные, пять штук холстов, рушник; отцовы сапоги, мои ботинки, отца совсем новые башмаки деревянные. И это не все, Тересюке, ты сама знаешь, это еще далеко не все. Мы тут все переписали, чего дома осталось. Так вот о чем тебя просим: все наше добро ты собери и спрячь в чулан, а чулан запри и ключ держи при себе. И последи, чтоб моль не поела. На чердаке найдешь стебли от табака-самосада, что отец курил, — переложи ими одежду. И за постройками присматривай. А когда бог даст приедем, в долгу не останемся…»

Бумажка, словно свинцовая пластина, тянет вниз руки, и Тересе сжимает ее в руке. Ее просят… нет, ей велят, ей приказывают стеречь дом Маркаускасов, их добро. «Все сберечь, а то если чего хватятся — «все мы тут переписали», — что ты им скажешь? С тебя потребуют домотканую юбку, хотя ты в ней похоронила мать; с тебя потребуют брюки галифе, хотя их Андрюс донашивает. Об Андрюсе ни звука, словно и нет его на свете. А может, они думают, что Андрюса нету? Знают, какие нынче времена да что творится, вот и думают: раньше Андрюса не трогали только потому, что они жили, а теперь-то он… в земле…»

Тересе встает, бумажка летит на пол.

На дворе — солнце, с крыши падают капли, со звоном разбиваются сосульки.

«Чего я тут сижу? Стерегу хутор Маркаускасов? Как вон та собачонка, что тявкает у хлева?»

Тересе нечаянно наступает на письмо. Шуршит под ногой бумажка.

«Чего я тут не видела?»

На столе — недовязанная варежка, клубок суровых белых ниток.

«И за нитки придется ответ держать. «Куда дела?» — спросят, и что я отвечу?

Чего я тут сижу?»

3

Молотилка заглатывает последние снопы, выплевывает мятую солому. Андрюс смотрит на опустевшие садки, на кучу непровеянного зерна в конце тока. Три дня молотили. Мешков пятьдесят, не меньше. Пятьдесят! К весне рожь подорожает, за мешок — двести… Зашибем деньгу! А где еще полсадки ячменя, да и в амбаре закрома не пустуют… Жить можно. Почему он тогда, в лесу, не позвал брата в гости? Приехал бы да посмотрел, как живет Андрюс. И отцу бы рассказал. Правда, отец давно не встает… Но Андрюс много бы отдал, чтоб отец с Пятрасом убедились воочию, как живет сейчас этот косорукий. Ах, не жизнь у него, а малина.

Аксомайтене швыряет на стол молотилки охапку огребков, подскочив к Болюсу, отбирает у него четырехзубые вилы и сама запихивает солому в пасть машины.

На доске конного привода сидит Тересе. Лошади бредут по кругу, вращая молотилку, а она длинным кнутом подгоняет то одну, то другую и все время переживает, что сидит, можно сказать, без дела. Не так давно еще бегала, не слыша под собой ног, трудилась в поте лица, а теперь… Разлезлась, будто квашня, и ни на что не годится, — разве что лошадей погонять. Ее беда все приближается, вот-вот все свершится; сегодня, когда Андрюс, пообедав, ушел, Аксомайтене спросила: «Так и собираешься жить, Тересе?» Тересе промолчала. «Батрачила у Маркаускаса, а теперь — у Андрюса, да?» Словно камнем в нее запустили, и она не могла не защищаться. «Наше здесь все. И мое

тоже… Вы не думайте…» — «А ребенок-то будет только твой?» Тересе проглотила обиду. О, если б она могла крикнуть: «Это не Андрюс!.. Это Панцирь меня!» Полегчало бы, этими словами она бы смыла позор. А тут — молчи, молчи, как проклятая… И не знаешь, надолго ли хватит сил. Аксомайтене покосилась на Тересе и, наверно, пожалела ее. «Да не бери ты в голову, я просто так… — И сменила разговор: — Я одного боюсь, как бы Андрюс тебя не доконал работами…» Тересе чуть было не кивнула. Самой ведь приходили в голову такие мысли. Отгоняла их, а то принималась убеждать себя, что Андрюс любит, как любил, и главное — перетерпеть. Она жила воспоминаниями и верила в них; видела же, что Андрюс и теперь, забывшись, смотрит на нее по-доброму, как когда-то; за такие минуты она могла отдать все.

Тарахтит на холостых оборотах машина, и Андрюс, высунув голову из открытой дверцы, тпрукает на лошадей. Лошади ослабляют постромки, свешивают головы. Вспотели, аж пар идет.

Вечер. За ольшаником садится белое солнце.

С гумна выходит Аксомайтене. Вдохнув полной грудью холодный воздух, она стирает ладонью пыль с лица.

— Болюс!

— Я тут, мама.

Мальчик срывает с гороховой плети хрустящие стручки и, согнувшись, заходится надсадным кашлем.

— Пойдем домой, сынок.

— Может, перекусите? — предлагает Андрюс.

— Да некогда, малыши одни оставлены.

— Вот спасибо, Аксомайтене. Тересе, молока соседке налей.

Серые глаза Аксомайтене смотрят вдаль.

— Не заходишь к нам, Андрюс.

— Работа заедает…

— Когда Казимерас был жив, захаживал.

Женщина удаляется в избу. За ней — Болюс, кашляя по-стариковски. Не заходишь, мол… А о чем им говорить, если Андрюс даже зайдет? Казимерас ему завидовал. Конечно, не стоит ворошить прошлое, но все-таки… О чем им говорить-то? Тересе послал, чтоб позвала соседку на молотьбу. Сам не пошел. Оно конечно, нелегко сейчас Аксомайтене, но при чем тут Андрюс? Велел Тересе соседке мясо отнести. Он не поскупится, по-царски заплатит за эти дни. Он ведь хочет помочь! Но Магде смотрит так, словно в чем-то обвиняет Андрюса. В чем же?

Лает пес, из-за избы появляется дочка соседки Валюкене.

— Это вам! — кричит она издали, и Андрюс, выйдя девочке навстречу, берет у нее сложенный вчетверо листок бумаги.

Девочка бежит к воротам, пес яростно лает — сорвался бы с цепи, живого места не оставил бы.

Слова, выведенные карандашом на тетрадной обложке, гудят словно похоронный колокол. Андрюс перечитывает раз, другой, а затем опускает руки и смотрит невидящим взглядом.

Хлопает сенная дверь, снег скрипит уже у ворот.

— Погоди, Аксомайтене!

Аксомайтене останавливается — в руке у нее кувшин молока — и велит Болюсу побыстрей бежать домой.

— Повестку принесли, возьми, — подает он бумагу, захватанную всей деревней.

— Ладно, — говорит женщина и поворачивается уходить.

— Собрание завтра! — чересчур громко говорит Андрюс — соседка спокойна, и от этого ему становится еще пакостней на душе.

Женщина перехватывает кувшин другой рукой и смотрит куда-то в сторону…

— Землю заберут, постройки заберут, скотину заберут… Колхоз будет, вот что, Аксомайтене!

Она смотрит на Андрюса.

— Корова на издое, картошка в яме перемерзла. Что детям подать?

— Ну, знаешь… — Андрюса обжигает взгляд соседки.

— На обед брюквенная похлебка с хлебом, а дети бегают до ветру, и как водичкой…

— Можешь каждый день Болюса за молоком присылать. И мяса кусок найдется.

Плечи женщины дрожат, она раскачивается всем телом, опускает голову.

— Думаешь, легко милостыню брать?

— Какая тут милостыня!.. За работу…

— Весной позовешь на огороды, потом навозить, потом на сено…