Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
— Если Андрюс тебя обидел… Тересе, скажи…
«Панцирь! Панцирь! Неужели ты не знаешь, кто у тебя в отряде! Сам ведь послал Панциря… Неужто ты их не знаешь?.. Но почему Панцирь велел никому не проболтаться? Соколу? Вдруг Сокол ничего не знает и Панцирь его боится… Аминь. Аминь…»
— Ведь Андрюс, правда? — настойчиво допытывался Сокол.
— Нет, нет, — Тересе качала головой и кусала губы, чтоб не сорвалось это ужасное имя.
— Дура девка, учитель…
— Вы, тетушка, на
— Скажешь, еще похвалить ее, что с этим большевиком?..
— Не стоит, тетушка. Мы-то ничего не забудем. Не за это люди гибнут.
— А за что гибнут? За что? — Тересе несмело тронула натянутую струну.
— Сама бы могла понять, — помолчав, спокойно ответил Сокол. — Скажи, почему литовцу нет места на родине? Почему чужие края усеяны нашими костьми еще с царских времен? Почему мы должны учить наших детей почитать нового бога? Скажи, лучше будет, если чужаки вычеркнут имя Литвы? Ты подумай, Тересе…
Сокол встал, подошел к Тересе, поднял руку к ее плечу и тут же отступил.
— Думаешь, нам легко? Мы тоже ведь, бывает, ошибаемся, не можем сдержаться, теряем голову. Родина не забудет страданий ни одного из своих детей, Тересе! А пока молчи, Тересе. Молчи!
Стукнула дверь. За окном шумел дождь, вовсю гудел ветер.
— В такую непогодь собаку из дома не выгонишь, а он ушел. За веру, господи наш…
— Это Панцирь, мама! — зарыдала Тересе. — Он!
Мать подняла голову.
— Что — «он»?
— Это он, он, мама!
— Спятила…
— Он, мама…
— О господи наш, Иисусе Христе! Этот ирод?
Тересе убежала к себе в чулан и рухнула на постель, продолжая шептать: «Он, он, он…» Мать звала ее, но Тересе даже не шелохнулась.
Перед рождеством, когда ударили морозы, мать чуть оправилась, могла даже, держась за стену, пройтись по избе. Но вскоре ей снова стало хуже, она опять горела, как в огне, и хваталась за дочкину руку. Тересе всю ночь просидела у постели матери.
— Ведь такой малости хотела, — прошептала старуха спекшимися губами. — Денек прожить без забот, без горя. Такой-то малости…
Под утро лицо и руки стали серые. Она откинула голову, притихла, вроде заснула. Тересе пошла было вздремнуть хоть на часок, но тут мать дернулась всем телом, глубоко вздохнула, открыла рот и закатила глаза.
— Мама! — схватила ее за руку Тересе.
Мать не ответила. Лежала, как никогда спокойная и равнодушная ко всему.
После похорон Тересе ходила, потеряв голову. Только жизнь, изредка шевелившаяся под грудью, напоминала ей — ты не одна! И никакой радости от этого не было…
Тересе сидит у окна и вяжет варежки.
В окно падает солнце, греет спину. Даже ко сну клонит. Но Тересе не закрывает глаз. Однообразно движутся пальцы, быстро мелькают спицы, а мысли знай скачут — то прошлое, то сегодняшний день, и опять — то прошлое, то будущее. Аж в голове гудит, а в теле такая усталость, словно целый день снопы вязала.
За торцовым окном мелькает чья-то тень, слышен скрип снега, потом стук двери, и в избу влетает Скауджюсов Пранукас. Уши заячьей шапки связаны под подбородком, нос красный с морозу, глаза блестят.
— Письмо! — Пранукас кладет на стол серый бумажный треугольник.
— Письмо? — удивляется Тересе. — Мне?
— Тебе письмо! — подтверждает мальчуган, отступая к двери. — Отец на почту зашел, просили передать.
— Вот те и на! — Спица со звоном падает на пол. — Откуда же письмо-то?
— Маркаускасы отписали.
— Маркаускасы?
— Угу.
— Ну спасибо тебе, что не поленился. И отцу твоему спасибо.
— Ладно. А я знаю!..
— Что ты знаешь, Пранукас?
— Чего там написано, знаю. Оно разворачивается, письмо, хочешь, так читай. По-литовски написано. Только на самом верху по-русски.
— Я сама… Я умею читать, Пранукас.
Мальчуган стучит деревянными башмаками о порог, от подошвы откалывается кусок снега.
— Говорят, скоро всех в колхоз сгонят!
— Говорят?
— Ты не слышала? Говорят, построят одно большенное гумно, один большенный хлев и одну большенную избу, и вся деревня в ней жить будет… Вот это да!
Тересе молчит, ждет, чтоб мальчуган поскорей ушел, но тот не спеша нащупывает щеколду и выкладывает деревенские новости.
— Тебя дома не хватятся?
— А ну их!.. Говорят, деньги менять будут. А если 6 американцы мороза не боялись, давно бы пошли войной. А истребителям, говорят, червонцами платят, когда они лесного убьют, вот они и стреляют…
Тересе не терпится узнать, что в письме, спицы то и дело выскальзывают из рук, не идет вязанье… За всю свою жизнь она еще не получала письма. Как ее и отыскали…
— Ты ступай, Пранукас, ступай…
Мальчик не спеша закрывает дверь, и Тересе тут же хватает письмо. Руки у нее дрожат. О чем ей может писать Маркаускас? Не родня же? И почему ей, а не Андрюсу?
Два тетрадных листка, исписанных крупными, четкими буквами, сливаются в одно серое пятно, и не скоро еще слова ложатся на свои места.