Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Крейвенас и верит и не верит. Достает из-под стрехи дымарь, наломав в него гнилушек и подложив щепы, разводит огонь. Дымарь-то старый, еще отцовой работы, дуешь, приткнувшись носом. Мог купить новый, с мехами, да не поднялась рука выбросить старый инструмент — казалось, этим же и от пчел открестишься. Старый инструмент остался, а пчелы… Пальцы трясутся, на задымившую труху Крейвенас бросает веточку сухой полыни, и дым уже пахнет кадилом.
А вдруг?.. Покойный отец говаривал: если кто из вас без материнского благословения дом оставит, то и пчел с собой уведет. Этот Стяпонас… Столько лет носился, бегал, а теперь снова крылья поднял. «Но почему, кто виноват?» — спросила Шаруне. Не этими точно словами спросила, но думала-то об этом.
Крейвенас стоит у амбара и смотрит на озеро. Бросает взгляд на лодку, которую отнесло в тростники. Издали не разглядишь точечки красной кашки на лугу Козьей балки, но Марчюс видит воочию, как с цветка на цветок перелетают пчелы.
В одной руке дымарь, в другой — белое гусиное крыло; Крейвенас тяжелым шагом направляется в сад.
Она стягивает через голову платье, расстегивает лифчик, сбрасывает штанишки. Смотрится в зеркало, закинув руки за голову, улыбаясь, любуется полной грудью с розовыми, как спелая малина, сосками, тугими бедрами. «Ты в самый разочек для любви», — сказал Ауримас, и Шаруне ни капельки не обиделась. Она стояла тогда в тесной комнатушке у окна, смотрела на прибой и расчесывала свои длинные волосы. «Штучка что надо», — добавил Ауримас. Шаруне вздрогнула, резко обернулась: «Хочешь, чтоб обиделась навеки?» Ауримас валялся на кровати, до пояса натянув на себя простыню. «Помнишь, кто-то сказал: нет ничего вечного!» — «Вот, ей-богу…» Ауримас соскочил босиком на пол, подхватил Шаруне на руки, шагнул вправо, шагнул влево, но гостиничный номерок был очень уж тесен, и он не смог понести ее на край света, как недавно обещал. Целовал шею, целовал грудь, потом огляделся и, словно не зная, куда ее девать, положил на кровать. И сам лег, конечно. «Чайка ты моя». За окном и правда горланили чайки.
Кто-то мелькнул за окном. Шаруне приседает, скрестив руки на груди и, не вставая, стаскивает с кровати голубой купальник. В дверях, застегивая халатик, сталкивается с Полиной. Щеки у той посерели, под глазами мешки, только длинные черные ресницы по-прежнему живые и чудесные. «Мисс штукатурша», — подумала Шаруне, впервые увидев ее. Съязвила, конечно, — красота Полины сбила Шаруне с толку: кто мог подумать, что брат у черта на куличках отыщет такую красивую жену? Все тогда говорили наперебой, расспрашивали Стяпонаса о житье в дальних краях, а он рассказывал, похохатывая, забыв про жену, которая сидела у окна с четырехлетним ребенком на коленях. Все напрочь забыли про нее, она была чужая в этой старой избе, где из каждого угла глядел на нее дух чужих отцов и дедов, где звучали непонятные ей литовские слова. Она молча смотрела своими глазищами на Крейвенасов, не перебивая родную и дорогую им речь; на ясное лицо изредка набегали тени, но только изредка; казалось, она искренне рада чужому счастью. Шаруне сразу же, даже не перебросившись словом, потянулась душой к Полине. Ей стало больно, что эта женщина так одинока в их доме. «За чьи грехи ее караете?» — бросила Шаруне словно мокрую тряпку на праздничный стол. Мать отвернулась, подтянула углы платка — руки у нее задрожали — и вполголоса выдавила: «Не научилась еще по-ихнему». Стяпонас побагровел и опрокинул стаканчик. Отец провел рукой по шершавому лицу, Вацис желчно рассмеялся, но тоже не сказал ни слова. Шаруне пересела к окну и, протянув руки к ребенку, позвала: «Иди ко мне». Ребенок перебрался к ней на колени, и счастливая Полина сказала: «Он большой и хороший мальчик». «Как тебя зовут?» — спросила Шаруне. Ребенок смотрел на нее, выпучив глазенки, и Шаруне подумала — вылитый Стяпонас. «Как тебя зовут?» — «Скажи, как тебя зовут. Он знает, но стесняется. Скажи — Марюс». Ребенок повторил: «Марюс». За столом молчали. Мать глубоко вздохнула: «Ах, Стяпонас…» И заслонила ладонью глаза. Вацис встал из-за стола: «Вот оно как, братец…» — «Ну, выпьем, — сказал отец. — За твое возвращение, Стяпонас». Оба выпили по стаканчику — не водки — полынного настоя, а Стяпонас грохнул кулаком по столу, помолчал и сквозь зубы процедил: «Дома я!.. В конце концов, тут… Вот и все, что я хочу сказать!» Полина придвинулась к нему, положила руку мужу на плечо…
Сейчас она стоит в дверях, взяв Марюса за ручонку, смотрит на Шаруне тусклым взглядом, и Шаруне опускает голову, словно ее обвиняют в чем-то.
— Пчелы перемерли, — голос Полины звучит напряженно. — Отец у пчел…
— Отец ужасно пчел любил, не знаю, как он теперь…
— Новых заведет.
— Старый уже, вряд ли. — Шаруне вдруг хватает Полину за руку. — Ты не убивайся, Полина, Стяпонас, наверно, останется! — Ей самой хочется в это верить.
Полина мягко улыбается.
— Раз уж Стяпонас что-то решил…
— Я знаю Стяпонаса, он мой брат.
— Он мой муж!
И уходит, уводит за ручку ребенка.
Шаруне плотно притворяет дверь избы, чтоб не налетели мухи (мать непременно начнет зудеть, оставь только дверь открытой), и через сад уходит с хутора. Идет медленно, придерживая поднятой рукой волосы, чтоб не спутал их ветерок. Но рука устает, опускается, мягкие пышные волны заливают лицо, и Шаруне идет как во мгле. Хорошо идти, когда тебя окружают теплые запахи ржаного поля. Тропка узенькая, колосья хлещут по голым рукам — не
Воздух дрожит от полуденного зноя, поле пахнет свежим хлебом, словно открытая печь.
Автобус приходит в семь вечера, думает Шаруне, побегу встречать, а когда увижу, что он идет по полю, спрячусь. Он спросит у мамы: «Здесь живет Шаруне?» Мама скажет «Тут!» — «А где она?» — «Да убежала куда-то, я и не приметила…» Он растеряется, не будет знать, что делать — в город вернуться или остаться, и вот тогда я покажусь. «Да так, на вечеринке была», — скажу. И когда он надуется, не захочет со мной говорить, обниму его: «Ауримас, я так тебя ждала…»
Перепрыгнув канаву, шагает по большаку. Мимо, громыхая на ухабах, проносится грузовик с полным кузовом зерна, пыль вихрится, плавает в воздухе. Шаруне, прищурившись, вытирает ладонью лицо. Стрекочет мимо мотоцикл, скользнув по дорожной пыли, заворачивает во двор Сянкуса. Взахлеб лает пес.
На заборе голубеют почтовые ящики. Что же они скрывают? Шаруне с независимым видом подходит к ним. Что же скрывает этот, правый ящик с цифрой «3»? В кармане халатика ключик — маленький, Шаруне едва нащупывает его. Отперев ящик, достает сложенные газеты. И это все? Наклонившись, заглядывает в крохотное оконце. Пусто. И на земле ничего нет… Может, почтальон перепутал, бросил к соседям? Нет, такого не бывает… Нету письма. И сегодня нету. Как вчера, как позавчера…
Она смотрит на газету. Перед глазами мелькают крупные буквы. «Косо… ви… ца… в… раз… га…» Буквы пляшут, слова какие-то несуразные. Совсем другие слова ждет Шаруне целыми днями, другие слова снятся ей по ночам.
— Нету, — вслух говорит она.
Воздух насыщен дорожной пылью; серая трава в пересохших канавах, серая листва яблонь, яблоки и то серые.
— Все нет да нет…
Ноги сами сворачивают на тропу через рожь. «Я железно приеду», — две недели назад сказал Ауримас, подробно расспросил и записал в книжку «все координаты»: и когда автобус отправляется из Вильнюса, и когда приходит в Букну, и куда свернуть от остановки, и какая в озере вода — если прозрачная, прихватит подводное ружье, — и какие гостинцы ей привезти… «Нет, нет, не подсказывай, сам изобрету. Ну, коньячок в обязательном порядке, со стариками раздавим… Пока, Шаруне!..» Небрежно помахал рукой и остался на шумной автостанции. Шаруне уезжала счастливая, как в детстве: дорога в родную деревню была на редкость короткой.
И вдруг Шаруне приходит в голову: если Ауримас не пишет, — значит, он уже в пути! Он хочет сделать ей сюрприз. Еще сегодня он будет в Букне!
Она скачет на одной ноге, проводит ладонями по шелестящим колосьям, и они кажутся ей ласковыми и мягкими, как цветы ромашки. Только теперь она замечает за полем комбайны. (Не было их тут раньше, что ли?!) Комбайны ползут медленно, враскачку, от их гула сотрясается раскаленный воздух. Три, четыре… На каком из них Дайнюс? Шаруне вчера вычитала в районной газете: «За уборку — 120 га! Вот слово комбайнера Дайнюса Гуделюнаса…» Надо же! И он уже научился говорить речи с трибуны. «Сорока-морока, Сорока!» — когда-то ему хватало этих слов. Да, сейчас он какой-то не такой… «В отпуск приехала, Шаруне? Так редко приезжаешь…» Ха, ха! — расхохотавшись, Шаруне выбегает на луг и несется прямо по отаве к озеру.
— Раз сегодня нет письма, — значит, сегодня он и будет здесь! — говорит она озеру.
Скручивает волосы, закалывает их на макушке и, сбросив халатик, заходит в воду. Рыбья мелюзга стаей кидается в глубину. В тростниках крякает старая утка, предостерегая свой выводок. Шаруне окунает пальцы в прохладную воду, поплескав ими, делает шага три и, оттолкнувшись от песчаного дна, пускается вплавь. Она выросла на озере… Вода не только берега омывала — она шлифовала ноги, руки, наводила блеск на все тело девушки. («Кожа у тебя — чистый шелк», — сказал Ауримас.) Шаруне любила озеро, неотъемлемую частицу своей жизни. Конечно, куда ему до моря — там головокружительная мощь и величие, веселые и опасные волны, белый песок пляжа и золотистые крупицы янтаря, — и все же озеро… Шаруне только себе может признаться, чтоб ее не сочли деревенской чудачкой… все же озеро роднее — это ее озеро, необъятное море ее детства.