Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Возле изгороди находит заступ, долго топчется у калитки, будто кто-то держит его за полу и не пускает. Наконец, сгорбившись, трогается в путь. Ночной холодок проникает сквозь тонкую одежду, омывает руки, лицо, словно ключевая вода. В деревянные башмаки набивается холодный песок. Почему он сапог не надел? Он и не думал обуваться, ноги сами отыскали под кроватью башмаки.

Восемь шагов от лужка. Раз, два, три… Нет, слишком размашисто шагает. Придется сначала. Раз, два, три, четыре… Восемь! Здесь. Заступ задевает камень, пронзительный скрежет несется над полями. Андрюса берет оторопь, и он оглядывается, напрягая зрение. Мог же засветло прийти!

Ха, придешь тут, увидят и начнут чесать языки. Только он и Тересе об этом знают. Тересе не трещотка, никому не проболталась, это ясно, а все же не стоило ее сюда приводить. Но кто мог тогда подумать?.. Поди, этих камней тут не было, когда копал! Стучат, звякают… Должна уже быть, глубиной в две лопасти ямку тогда копал. Куда она делась? Неужто нашли? Кто-нибудь выкопал, и гуляет теперь по деревне бумажка. Все хихикают, только он ничего не знает… Андрюс еще раз отсчитывает шаги… Раз, два… Дальше. На целых два шага дальше копать надо! И впрямь — черт, что ли, сюда камней натаскал! А если опять нету? Сбеситься можно. На лбу проступает холодная испарина, и Андрюс ничего уже не слышит — знай нажимает башмаком на заступ. Дзинькает стекло. Андрюс падает на колени и запускает пальцы в грунт. Бутылка! Нашел-таки! Держит в руках холодное стекло, стоит на коленях словно перед открытой могилой и смотрит невидящим взглядом на холодное поле. За этот клочок земли он все мог сделать и все мог перенести. Даже в мученьях была сладость, казалось, все можно оправдать одним словом — земля. «Это моя земля», — сказал когда-то его брат Пятрас, и Андрюс, словно пес, поджав хвост, убежал из родного дома. «Это моя земля, — написал Андрюс на листке бумаги, с силой выдавливая буквы плоским столярным карандашом, а потом подумал и добавил: — Дала советская власть». «Неужели теперь та самая власть ее у тебя отберет? Не отберет, сам отдашь. Все отдают, и ты отдашь землю».

Андрюс вскакивает, бросает бутылку на камень. Звенит, разбиваясь, стекло. Белеет на земле бумажка. Он берет ее и, стиснув в руке, уходит — ноги подгибаются, словно на плечах у него тяжелый крест. Лишь у самого дома малость приходит в себя и расправляет плечи. На пашню падают белые обрывки. «Это моя земля…» — горько усмехается Андрюс, вытирая ладони о штаны.

Сереет небо на востоке.

Брезжит рассвет.

Соснет часок и пойдет ячмень…

— Стой!

Андрюс словно в стену ударяется. В двух шагах, под тополем, — человек с винтовкой. «Конец!» — мелькает первая мысль.

— Фамилия? — Голос за спиной.

— Он самый! — Голос слева.

Андрюс медленно поднимает руки. Они тяжелы и пусты. Заступ остался в поле. О, если б у него был заступ!..

— Не вздумай бежать, Андрюс, — предупреждает знакомый голос.

— Кто вы? — вспыхивает надежда и тут же гаснет — стоит ли спрашивать у бандита, кто он такой?

— Веди в избу, познакомимся, — приказывает знакомый голос.

К спине, словно штык, прикасается дуло винтовки, и Андрюс, свесив голову, идет в каком-то забытьи.

Лучи карманных фонариков разрезают темноту избы. На кровати, испуганно застонав, шевелится Тересе.

— С кем спишь?

— Тот же голос.

— Один.

— А там кто?

— Тересе.

Они занавешивают окно, зажигают лампу.

— Панцирь, к двери!

Страшным голосом кричит Тересе:

— А я-то думала!.. Мне показалось…

Мужчины смотрят на женщину, которая уставилась с широкой кровати на Панциря, как на призрак. Андрюс оборачивается к двери, куда глядит

Тересе, и у него подгибаются ноги…

— Он… он… — шепчет онемевшими губами Тересе.

Андрюс косится на Сокола. Учителя Петрашку он знает давно, но таким — при оружии и с кусочками блестящей жести на отворотах пиджака — видит впервые. Впервые видит и двоих других мужчин. В висках стучит, и все ему кажется ненастоящим — как во сне.

— Вы… Вы все такие, если заодно… с этим… — негромкие, приглушенные слова встали Тересе поперек горла, она давится ими.

Сокол садится к столу, вытягивает ноги.

— Спокойнее, Тересе. Ты же была хорошая…

«Если б не этот дуб у двери, так бы они меня и видели, — думает Андрюс. — Вдруг отойдет в сторонку, холера?.. Или хоть бы что под руку подвернулось… Сперва Панциря… Но голыми руками… А может, обойдется? Возьмут, чего надо, и уйдут? Пускай забирают хоть все, пускай подавятся… Лучше молчать и ждать. А они пьяные. Крепко выпивши…»

Плечи Тересе трясутся. Сокол нервно оборачивается к своим людям и понимает: они ждут…

— Ты слушай, Андрюс… Как фамилия?

— Марчюлинас.

— Послушай, Андрюс Марчюлинас. Вот мы и встретились. Хоть было бы лучше нам раньше с тобой встретиться. Теперь ты и в тюрьме успел побывать. Почему они тебя посадили?

— Не знаю.

— Не знаешь. А почему выпустили?

— Не знаю.

— Не знаешь. Зато мы знаем. Ты слушай, Андрюс Марчюлинас. Большевикам продался, потому тебя и выпустили. Чтоб людей выдавал, чтоб все им доносил.

У Андрюса пересохло во рту. Дали бы хоть каплю воды! Нет, у них он просить не станет. Но чего они хотят? Зачем пришли? Они ждали его? Может, не первую ночь подстерегают? Почему? Может, хотят его только попугать? Бывает же такое. Отлупят, прикладами изувечат и оставят лежать на полу.

— Большевикам служишь, ты слушай, Марчюлинас!

— Никому я не служу.

— Большевикам! Литву продаешь, литовцев! Ты хоть раз об этом задумывался?

— Не задумывался.

Тересе приподнимается на локте. Волосы разметались, лицо какое-то уродливое.

— Андрюс, они тебя застрелят!

— Молчать! — кричит Панцирь.

— Застрелят, Андрюс. Они и Аксомайтиса… чует мое сердце!

— Молчи, большевистская краля! — сверкают глаза Панциря.

— Бандитская! — Тересе впервые произносит вслух это слово, это ужасное ругательство, да еще с такой ненавистью, что у Панциря с Соколом к лицу приливает кровь.

— Замолчи! — кричат они оба.

Тересе спускает ноги на пол и, в одной сорочке, делает шаг в сторону Панциря, подбоченясь и выставив огромный живот.

— Полюбуйся, что ты со мной сделал! Все полюбуйтесь, что этот… ваш Панцирь со мной сделал… Все вы… Все такие…

Панцирь подбегает, направил винтовку на Тересе:

— Сокол, только словечко…

Сокол отталкивает его.

— Отойди-ка. А ты, Тересе, ложись. Ложись. — Он резко поворачивается к Панцирю: — Ты слушай, Панцирь, это правда? Отвечай!

— Сокол, не кипятись.

— Правда?!

— Было чего шуметь из-за большевистской крали…

Сокол забывает, что в избе они не вдвоем с Панцирем, и медленно наклоняется в его сторону — сейчас бросится с голыми руками, но вспоминает про автомат и звякает затвором. В тот же миг крепкие руки хватаются за его оружие и стискивают плечи. Дернувшись, Сокол скрипит зубами и успокаивается.

— Сволочь! — шипит Панцирь.

Сокол стоит, свесив тяжелую голову, потом, глядя в сторону, говорит: