Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Деревянный крест на склоне бугра замечают одновременно и Андрюс и Панцирь. Но Панцирь произносит вслух:
— Крест! — Помолчав, добавляет: — Так вот, сегодня страстная пятница!
— Пасха, — икая, говорит Ясень, а Панцирь, хохотнув, взбалтывает фляжку. В ней — ни капли.
— Сокол! — Голос у Панциря с хрипотцой. — Тут! — Он останавливается и резко повторяет: — Тут!
Отряд сбился в кучу. Сокол обводит взглядом пустынные поля. Его руки трясутся. Чуда нет. И не будет. Есть только Панцирь. Как и два года назад — приказывает он…
— Читай приговор, Сокол!
Андрюс смотрит в землю; в горле стоит комок.
— Так-то, Марчюлинас. — Сокол замолкает
— Зачем красивые слова, Сокол?
«И правда, мы уже не верим в эти слова, — думает Сокол. — Они вязнут в зубах, эти красивые слова».
— За большевистскую деятельность Андрюс Марчюлинас приговаривается…
— На крест его, сволочь этакую! — вдруг вскакивает Панцирь. — На крест!
Слова звучат громко, как удар грома, сам Панцирь, испугавшись, замолкает и моргает белыми, остервенелыми глазами.
— Рехнулся! — Голос Сокола доносится, как из-под земли.
Панцирь, сделав шаг, делает и второй. Помолчав, он разражается торжествующим смехом.
— А почему бы большевикам не иметь своего святого? Своего Христа! Распять эту сволочь!
— Хочешь крест осквернить?
— А ты посмотри, Сокол, кто его осквернил. Все святые сорваны с креста.
Сокол не поворачивает головы; он и так знает, что на нем нет уже крохотной часовенки, деревянного Христа, вырезанного руками старого Нараваса; не это главное — он сам больше не верит в бога, не верит в Христа, — можно ли верить, если выбрал этот путь? Может, Панцирь верит? Или Ясень? Может, эти два? Они давно убили веру, еще до того, как пустили первую пулю в человека.
— Чего тянем? — недовольно говорит Ясень. — Или так, или сяк!
— На крест! — Панцирь задыхается от злобы. — Пускай видит деревня, как мы с большевиками…
— Деревня от нас отвернется.
— Скажешь, не отвернулась еще? Зато страху сколько будет! Это все, Сокол, что нам остается.
— Осталось, Ясень.
Ясень отстегивает от ремня фляжку. Сокол откидывает голову и жадно пьет.
Со связанными за спиной руками, свесив простоволосую голову, Андрюс глядит на них исподлобья, и его душит бессильный гнев. «Только-только начал жить, и вот уже конец! И глаза застят землей… А может, твои глаза всегда застила земля, и ты ничего не видел, только ее?!»
— Чего пялишься? — не выдерживает Панцирь — глаза Андрюса пронизывают его.
— Это не мне приговор. Вам! — раздельно произносит слова Андрюс и снова крепко сжимает посиневшие губы.
Панцирь, крякнув, бьет прикладом Андрюса по голове. Андрюс падает, и все уплывает куда-то, удаляется, исчезает.
— Ясень! — командует Панцирь, при помощи долговязого они хватают Андрюса под мышки и тащат к кресту.
Сокол стоит на дороге, втянув голову в плечи и крепко сжимает в руках автомат. Потом оборачивается на деревню. «Там, где белеют березы, — школа, твоя бывшая школа; за первой партой сидел когда-то Алексюкас Астраускас и слушал легенду об основании Вильнюса, о героических защитниках Пиленай… Алексюкас, который когда-то прильнул к твоему плечу, когда вы на дребезжащей телеге возвращались из экскурсии. Он верил тебе, он повторял твои слова. Ты позвал его в лес, да-да, ты… Теперь этот Алексюкас — Ясень; вместе с Панцирем они распинают человека, а ты молчишь…»
Сокол оборачивается. Бесчувственное тело Андрюса уже прислонено к кресту. Панцирь закидывает руку на перекладину креста, привязывает ее. И другую руку привязывает.
— Ну как, Сокол? — ухмыляется Панцирь, спустившись на дорогу. — Есть еще у меня фантазия, верно?
Ясень согнулся. Его тошнит.
— Чем плоха мишень? Подними-ка автомат, Сокол.
Автомат свинцовый, никогда еще он не был так тяжел. «Что мы делаем? — мелькает смутная мысль. — Что мы делаем? Панцирь… Панцирь… И этот американец со своими освободителями т а м».
— Что мы делаем?
— Командир!
Вывихнутые в суставах руки болят, и Андрюс приходит в себя, поднимает затуманенные глаза. Небо, просторное и высокое, забрызгала кровь ранней зари; гаснет фонарик утренней звезды. Кругом — серая пашня, березы, истекающие сладковатым соком, ольшаник с набухшими почками. Изнемогает от радости жаворонок, он поет весеннюю песнь большой теплой земле.
— Считаю до трех. Сокол!
Над прыгающей мушкой прицела Сокол видит ветку куста сирени и черную тучку на западе. «Нет, нет!» — хочет прокричать он эти отрывистые, как автоматная очередь, слова, но не может, еще не может, он целится куда-то… Краем глаза косится на Ясеня, на Алексюкаса Астраускаса, и все его тело наливается невыносимой тяжестью.
— …два…
Андрюса охватывает слабость, но он боится закрыть глаза, он хочет смотреть без конца на рассветное небо, на добрую и суровую, щедрую и голодную землю…
— …три!
«…только не закрыть глаз, смотреть и смотреть…»
Грохот выстрелов будит деревню из неспокойного сна, и она больше не смыкает глаз. Вслушивается в тишину, в которой звонко, как колокол тревоги, бьется сердце, встает с деревянной кровати, надевает пропахшую потом одежду, снимает крюк со скрипучей двери.
Останавливается у колодца, набирает воды, напивается из ведра, окидывает взглядом амбар, хлев и гумно.
Выходит к воротам.
Гулко гудит мост через Эглине, с ревом ползет на бугор заляпанный грязью грузовик и, подскакивая на рытвинах, летит по извилистому большаку в сторону темного леса.
Со страхом и надеждой смотрит деревня на оружие, поблескивающее в лучах зари.
Деревня просыпается перед праздником Воскресения.
ТРИ ДНЯ В АВГУСТЕ
Роман
Сколько раз проходил сегодня этой тропой и даже не поднял головы, не огляделся в саду… А бывало ли утро, чтоб он не проведал каждую животину и не поговорил с ней! «Совсем уж в детство впал», — смеется жена. Пускай ее смеется, за свой долгий век Марчюс Крейвенас ко всему притерпелся. Как выведешь корову на выгон, не почесав ее меж рогов, не посетовав, что трава скудная, а тростник на берегу озера огрубел, уже не накосишь на обед? И поросенку приносишь полные пригоршни подгнивших паданцев да бросаешь в загородку: ешь, хрумкай, кисленькое — хорошо. И мимо собаки не пройдешь, не спросив: почему ночью спать не давала, все гавкала? И петуху скажешь: «Хо-хо-хо, поклюй зернышка — прошлогоднего, а то нынче неизвестно, что будет, такая сушь…» И пчелам, облепившим летки ульев… Сегодня утром не остановился в саду, а то бы заметил… Ах, Стяпонаса он проводил взглядом по этой садовой тропе, и сердце сжалось, так что опустился на лавку у забора и сидел, пока жена не ткнула кулаком в спину: «Совсем уж…» Очнулся, осовело уставился на нее.