Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Шаруне заплывает далеко и возвращается усталой. Но это не та усталость, которая подкосила ее в море, — если бы не Ауримас, она бы не выплыла. Озерная усталость — легкая, ласковая, давно знакомая, и Шаруне выходит на берег отдохнувшей и свежей.
— Он сегодня приедет… приедет… — все повторяет Шаруне, отгоняя засевшее сомнение.
На бронзовом теле сверкают капельки воды. Жаркое солнце слизывает их с плеч, с бедер, быстро сушит голубой купальник. Шаруне оглядывается — сбросить бы купальник и подставить тело лучам солнца, но на пригорке — правда, довольно далеко — гудят комбайны. Все-таки, на каком из них Дайнюс? Сидит небось замурзанный, потный. «Сорока-морока!» Ха, ха, неужто он
— Девушка, давай покатаемся! — доносится веселый голос. Парень сдвигает на затылок свое «сомбреро», кладет на сиденье спиннинг.
Лодка медленно движется к берегу.
Шаруне смотрит на парней как на пустое место.
— Садись, киса.
— Мы серьезно! — откликается другой, сидящий на веслах; на шее у него болтается блестящая цепочка. — Ты нам нравишься.
Шаруне не отвечает.
— Мы тебя не первый раз примечаем, — говорит владелец «сомбреро». — Наша палатка вон там, под дубом. Поехали, а? Покутим…
Шаруне молчит.
— Или ты немая?
— Точно, она немая!
— Русалочка! Послушай, киса, это злая ведьма обратила тебя в русалку!
— Хо-хо-хо!
Лодка в пяти шагах от берега, и Шаруне отчетливо видит их лица, мускулистые руки и жадно блестящие глаза.
Шаруне вскакивает, хватает халатик и пускается бегом через лужок.
— Да куда ты! Покатаемся.
— Хо-хо!..
Слова догоняют, камнями бьют по обнаженной спине.
— Хо, хо, хо! — несется над тихим озером.
Запыхавшись, Шаруне останавливается у поваленной садовой изгороди и, не оборачиваясь, слышит жутковатый смех парней. По телу прокатывается непонятная дрожь, перехватывает горло, душит. На глаза навертываются слезы, и она наконец проглатывает этот колючий комок.
— Хо-хо-хо!..
В ушах стоит звон.
Надевая халатик, замечает у конца избы голубой автомобиль. Вацис прикатил, думает, но с таким равнодушием, что сама удивляется: можно подумать, что Вацис ей не брат. Не потому ли плохо ладит с братьями, что намного их моложе? «Мамин последыш», — смеялся Вацис когда-то. Зачем он явился? — думает Шаруне.
Оседает жаркая пыль, автобус исчезает за пригорком. Две бабенки идут к магазину. На двери замок — обеденный час, и они не знают, куда деваться. Стоят у широкой витрины, наклонившись, заглядывают через стекло в магазин.
Мужчина закуривает и, отшвырнув спичку, осматривается. По обе стороны дороги дома — белые, каменные, с не оборудованными еще мансардами, высокомерные; тут же робко прижалась к земле изба с почерневшими от дождя стенами; поодаль, в окружении старых тополей, — хутор. На дорогу выбегают замурзанные дети, потолкавшись, повалявшись в пыли, всей стаей влетают в соседний двор.
— Ах вы нехристи, вишенку ободрали! И опять туда же!.. — кричит тощая высокая женщина, выскочив из желтой двери каменного дома. — Вот погодите, вернется со ржи отец, все про вас скажу!
Дети, словно воробьиная стая, уже в другом дворе, слышно, как там истошно кудахчут куры.
— Здорово, Стяпонас!
Мужчина не спеша поворачивает голову.
— А, Сенавайтис. Привет.
И смотрит куда-то в поле.
— Чего такой? Может, успел забыть, в какой стороне дом?
Покосившись на Юргиса Сенавайтиса, Стяпонас сквозь зубы бросает:
— Пошел ты.
Жирная шея Сенавайтиса покрывается темным румянцем.
— Смелый стал, — говорит он тихо, даже слишком тихо. — В мое времечко рта бы не раскрыл.
— Знаю.
Смягчившись, Сенавайтис усмехается:
—
— Ты меня домом не попрекай!
— Думаешь, не слыхал?
— Чего — не слыхал?
— Я бы тоже уехал, Стяпонас, да не могу. Я должен тут быть!
Стяпонас делает шага три и останавливается; чешет в затылке.
— Трояк не найдется? — жалобно спрашивает Сенавайтис. — У меня копейки есть.
— Видишь, замок.
— Был бы трояк!
Подумав, Стяпонас оглядывается и, порывшись в карманах, достает мятую бумажку.
— Постой тут! — говорит Сенавайтис и куда-то убегает.
Ждать приходится недолго.
— Если в обед берешь, — объясняет Сенавайтис, — двадцать копеек лишних, после десяти вечера — полтинник, а после полуночи — рубль. Не знал?
— Сама продавщица?
— Не… Багджювене держит.
Ноги вздымают фонтанчики пыли. На дороге взревывает машина, пролетает мимо верб, и Сенавайтис почему-то наклоняется, засовывает голову в густой вишенник.
Словно ветер проносится газик. Стяпонас хохочет.
— Думаешь, председателя испугался? — по-мальчишески пыжится Сенавайтис. — Не с руки, понимаешь, рабочее время, зачем лишний звон… Но — не боюсь! Я никого не боюсь, можно сказать.
Сенавайтис ходко переступает кривыми ногами, кажется, так и ищет случая доказать свою отвагу. Пыхтит, отдувается — ему неловко.
— Председатель — ценный человек! — наконец говорит он. — Мне бы тоже полагалось на него зуб иметь, ан нет, не могу! Тракимас не из тех, которые…
Не доходя до хутора Жёбы, останавливается. Бросает взгляд на Стяпонаса, на ветхие постройки у дороги.
— Где расположимся? — спрашивает.
— А, все равно. — Стяпонас догадывается, почему бегают глаза Сенавайтиса, и язвительно предлагает: — Да хоть и под липами Жёбы.
Плечи Сенавайтиса перекашиваются, под выцветшей рубашкой проступает острая, как тесло, лопатка.
— Там! — показывает на озеро.
Бороздой огорода, мимо картошки, спускаются к воде. Впереди — Сенавайтис, придерживая рукой булькающую в кармане штанов бутылку, а за ним, отстав на пяток шагов, Стяпонас, который все оглядывается в изнуренных жарой полях, словно это другая деревня, незнакомая ему. Полгода в родных краях, а все не привыкнет здесь. Да и понятно, за четырнадцать лет многое изменилось. Не только речушку Шальтякшне выпрямили, не только новые дома у дороги выстроили, но и лица людей позабылись. Сенавайтиса и то сразу не признал. Наткнулся как-то на него в деревне, зыркнул исподлобья и прошел мимо. «Чего нос задираешь?» — остановил его Сенавайтис, и Стяпонас только плечами пожал. Видеть-то видел, но кто это? А когда тот назвался, не поверил. И это — Сенавайтис? Тот самый, что в Крикштонисе командовал истребителями… Стяпонас знал его другим. Был он тогда рослый, плечистый мужик, лет на десять его старше. Ввалится со своим отрядом в избу и с порога: «Где бандитов прячешь, Крейвенас?» Отец, бывало, ссутулится, натужно улыбнется: «Да что ты говоришь, Юргялис?..» — «Я не шучу! — И тут же товарищам: — На чердак, в чулан!» — «Будто не знаешь нас, будто не соседи мы». — «Я одно знаю, Крейвенас, бандитов бить! Где сын? Миндаугас — где?» — «Хоть бы ты мне, Юргялис, сказал, где Миндаугас…» — «Брось придуриваться, старик, а то рассердимся!» И не раз и не два являлся в дом Сенавайтис — мол, подстерегут и как собаку прихлопнут Миндаугаса, а тогда уж всю семейку к белым медведям. Шли недели и годы. Моль поела в мешке шерстяные чулки и варежки, приготовленные в дорогу, заплесневели сухари на чердаке, заржавел копченый сальник. От бандитов и духу не осталось, ни ночью, ни днем никто уже не барабанил в дверь избы, не стучался в окна. Все говорили — Сенавайтис в Крикштонисе управляет заготовками…