Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Ну, кто ты?

— Марюс, — наконец, говорит мальчик и складывает ладошки корабликом.

— Я тебя спрашиваю, кто ты: литовец или украинец, а?

Ручонки Марюса опускаются, он моргает большими пестрыми глазами.

Вацис поворачивается к нему спиной, делает шага два, потом, остановившись, улыбается:

— Скажи: я литовец.

— Я литовец, — повторяет Марюс.

— Правильно, — хвалит Вацис, словно ученика на уроке в сельской школе когда-то. — И еще скажи: мой папа литовец, и я литовец.

— Мой папа литовец, и я литовец.

— Молодец! На яблоки и чеши.

Мальчик берет ручонками

яблочки, они падают, он собирает их, они снова падают в траву. Вацис смотрит на него со стремянки.

— Ну, беги отсюда! Достал и уматывай…

Мальчик бежит, рассыпая паданцы.

Вацис улыбается из-за листвы.

Наполнив яблоками колыбель, Вацис перетаскивает ее в корзину к автомобилю, располагает на сиденьях, застеленных полосатым ковром. Потоптавшись во дворе, бросает взгляд на ясное небо: рановато еще; ладно, поедет не спеша.

В комнате у лавки стоят два чемодана, рядом — объемистый рюкзак, сумка. Полина пришивает пуговицу к детским штанишкам. Стяпонас сидит, утонув в сигаретном дыму.

— Попрощаться пришел, — вяло говорит Вацис.

Стяпонас разгоняет рукой дым, тушит сигарету в пепельнице, доверху наполненной окурками.

— Вечером вас не будет? — спрашивает Полина.

— Нет.

— А завтра?

— Тоже.

— Говорю, может, подбросите нас…

— Полина! — обрывает ее Стяпонас. — Раз ему надо, то пускай…

— Надо, сейчас уже надо…

— Спозаранку яблоки дороже. И покупателей больше, воскресенье, — Стяпонас говорит бесстрастно, но Вацис чувствует скрытую издевку.

— Оказывается, еще не все успел забыть! — язвит в ответ Вацис.

— Копейка рубль бережет, братец. Скоро на «Волге» будешь раскатывать.

— Думаешь, нет?

— Рубль да рубль…

— Не говори — как всегда, так и сейчас: без денег дурак набитый, а при деньгах — все двери открыты.

Стяпонас резко поднимается со стула, сует руку.

— Будь здоров.

Ладонь брата твердая, как камень, чувствует Вацис. Раскаленный камень. Смотрит брат мимо, на виске бьется жилка.

Вацис подает руку Полине, наклоняется над Марюсом.

— Ну, парень, кто ты такой?

— Я… Я…

— Кто? Не слышу.

— Марюс.

Услышав, как затрещали кулаки Стяпонаса, Вацис ныряет в дверь.

Счастье улыбнулось ему с самого утра, суля славный денек. Жена собиралась в магазин, положила на кухонном столе авоську с четырьмя рублями и убежала куда-то. А Сенавайтис, как нарочно, вернулся: вспомнил, что сигареты дома забыл. Взял с подоконника початую пачку, а тут — деньги! Разделил по совести — тебе половина, и мне половина. И выбежал рысцой, пока супруга не увидела. Факт, когда явится обедать, будет гроза… Но в какой день она не гремела, гроза-то?

Тут бы и сбегать в магазин, конечно, но Сенавайтис отложил это дело: еще на жену наткнется, разорется баба посреди улицы. Не стоит. Он уж потерпит часок, а потом тихо, культурно приобретет. Хотя ох как трудно терпеть, когда у тебя в кармане две рублевки шуршат.

Сенавайтис бродил по телятнику с вилами в руках, толкал с места на место вагонетку, а под ложечкой все посасывало да свербило пересохшее нёбо. Поболтал

с телятницами, что пришли поить своих питомцев, отмочил соленое словцо, а те сразу замахали на него руками: уходи, мол! Вот девы непорочного зачатия!

Снова уныло слонялся среди загородок.

Едва разошлись телятницы, как Сенавайтис пулей метнулся огородами да дворами.

И везет же! В магазине — ни души.

— Вон ту бутылочку красненького.

— А платить кто будет?

— Что? — оскорбился Сенавайтис, с головы до прилавка окинув взглядом продавщицу. — Порядочного человека подозреваешь, девонька, да?

Шея Сенавайтиса налилась кровью. Швырнул на прилавок два рубля.

— А это что? А?

Опустив в глубокий карман штанов бутылку крепкого, взял пачку сигарет и еще сдачи получил. На дворе остановился, закурил.

На лавочке сидят две бабы — автобуса ждут. Жаль, вот, знакомых не видно, а то угостил бы; сегодня он угощает! Что ж, на нет и суда нет, надо идти, работа ждет.

Шагает счастливый Сенавайтис. Пиджак нараспашку, руками мерно машет. По середине улицы марширует, ведь не украл же. Да и кто догадается, что у него в кармане булькает винцо?! На ферме зайдет в комнату отдыха, сядет за стол, как человек, и сковырнет ногтем пробку. Будь здоров, Юргис! Твое здоровье, Сенавайтис! Если б не бутылочка, скучно бы жилось. Опрокинешь фужер, и мир становится другим, иными красками все сверкает. Нащупывает двумя пальцами горлышко и вполголоса, чтоб не услышал кто-нибудь лишний, затягивает свою любимую:

И снова девка на столе…

— Тьфу, черт! — плюет, спохватившись, и заводит сначала:

И снова мы навеселе, И снова девка рядом, И снова мы навеселе… Все ту же песню тянем…

Вот бы во весь рот затянуть, деревню потешить!

— Гуделюнене!

Дайнюсова мачеха набросила на забор одеяло, выбивает пыль, а Сенавайтиса так и подмывает отпустить шуточку.

— Старик блошек наплодил, Гуделюнене?

Женщина бросает взгляд через плечо.

— Да иди, иди.

— Говорят, малина в ольшанике поспела! — смотрит на нее, прищурив глаз, Сенавайтис. — Пошли по ягоды, а?

Гуделюнене в сердцах хватает одеяло и исчезает за стеклянной дверью террасы.

Сенавайтис идет себе насвистывая…

У лип Жёбы прыгает через канаву, чтоб свернуть на лужок, и только тогда спохватывается, куда угодил. Это место он всегда стороной обходит, и надо же… Старается не глядеть на старика, сидящего под грушей, но глаза сами нацеливаются на него. Взгляд Юозапаса Жёбы спутал ноги, и Сенавайтис ползет по дороге, страстно желая быстрей спрятаться за пригорок. Он знает: теперь долго будет чувствовать на себе этот взгляд, чего доброго, еще ночью он приснится. А ведь Сенавайтис правда ни при чем!.. Может, и круто взяли, но ведь некогда было с песенками да танцами в колхоз заманивать, медовые речи говорить. Из-за кустов на них винтовки были нацелены. И не только себя Сенавайтис охранял, но и новоселов, тех мужиков, которые первыми подписались под заявлением «Прошу принять…». Вот и надо было говорить коротко да ясно.