Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Они ужинали и говорили о разных разностях: о знакомых и незнакомых людях, о колхозе и близком рождестве. Крейвенас выложил все про свой дом, перечислил детей, Антасе поведала о несладкой вдовьей жизни.
— Замуж надо было, — буркнул Марчюс и прикусил губу, потер кулаком бритую, разрумянившуюся в тепле щеку.
— Подкатывались тут всякие, да им больше изба моя и корова нужны были.
— Неужто все такие?
— Я не говорю. Да мало таких, чтоб перво-наперво человека искали, чтоб все забыли и только человека видели. Может, я не то говорю…
— То
Захлопали выстрелы; так неожиданно разорвали они вечернюю тишину, что широкие плечи Марчюса вздрогнули, а Антасе ухватилась рунами за голову. Стрекотал пулемет, гулко стучали винтовки.
— И когда же кончатся эти ночи…
— Перебьют лесных, и успокоится всё. Думаешь, иначе будет?
— Да кто знает…
Стрекотало вокруг, громыхало, а они слушали эту страшную музыку леса и молчали. На окнах — плотные дерюжки, но Антасе прикрутила фитиль лампы, язычок пламени еле мигал, в избе сгустился полумрак.
— Хорошо, что я… не одна, — прошептала Антасе. Крейвенас надумал, что ему это послышалось. Он смотрел на женщину, сидящую напротив, на ее руки на столе, и ему нестерпимо захотелось потрогать своими корявыми пальцами эти руки, приобщиться к их теплу. Мелькнула мысль: дома все теперь тоже сидят за столом, слушают выстрелы и говорят — как там наш отец, как он теперь до дому доберется. Но это видение исчезло, и Марчюс придвинул свою ладонь к рукам Антасе.
— Хорошо, что вы пришли…
Теперь он отчетливо это расслышал, растерянно пожал плечами, рука скользнула по столу, и в этот миг сильный взрыв потряс избу. Антасе вскочила, закрыла ладонями лицо.
— Видать, в бункер гранату бросили, — чуть оправившись, сказал он, снова вспомнил свой дом и сунул руки под стол.
Керосин в лампе был на исходе, обуглился фитиль. Антасе встала, перебросила через плечо толстую косу (он вспомнил мышиный хвостик жены) и принялась стелить постель.
— Я, может, на сеновал… или в чулане…
— Холодно.
Она сдвинула две лавки, устроила на них постель и задула лампу. Марчюс стоял посреди избы, нагнувшись, опустив свои длинные руки; неуклюжие руки, он не знал, что с ними делать. Услышал, как зашуршал сенник на кровати. Легла… И вздохнула глубоко, со всхлипом. Крейвенас впотьмах сделал два шага, сел на край кровати, словно на чугун с горячими углями; думал, утешит Антасе, как дочку. Но не проронил ни слова, молчал и с дрожью ждал: сейчас закричит, обругает, высмеет.
Теплая рука нашла его ладонь, пожала.
— Антасюке…
Утром Крейвенас оделся ни свет ни заря и, остановившись у двери, обернулся.
— Это я такой… Ты уж прости меня, Антасюке…
— Нет, это я…
Ответила тихонько и, ему показалось, заплакала.
На дворе втянул в легкие морозный воздух, пройдя сотню шагов, прислонился спиной к ели и стоял, стоял… Знал: то, что случилось, страшно, непоправимо — но ведь и хорошо же; и сейчас всем своим нескладным телом он чувствовал гибкие молодые руки, обжигающие губы, всю ее. Слов не было, почти не было, зато была такая ночь, какой Марчюс не знал за всю жизнь. Без малейшего стыда он вспоминал
Целый день играючи тягал пилу, шутя махал топором. Даже Мошонка удивился: «Глянь-ка, какой бойкий старик стал». Не расслышал Марчюс этого «старик», не заметил даже, как наступил вечер. Но когда повернул к дому, ноги сразу налились свинцом.
Неделю, потом вторую Крейвенас брел словно вол в ярме: ничего не видел, ничего не знал, одну только работу да работу. Дома жена поражалась: и дров нанесет, и воды натаскает, и скотину поутру перед уходом покормит. Только вот ночью не спит, мечется чего-то. Ах, нелегко человеку, вздыхала жена.
А после рождества Марчюс снова постучался в дверь избенки…
Хорошо стало жить в это смутное время. Жизнь стала краше, Марчюс жадно потянулся к ней, словно родился вновь.
Мужики, видать, пронюхали, что к чему. Шушукались, прыскали в кулак, а когда подходил к ним Крейвенас, замолкали. Правда, долго ждать не пришлось. Падая, ель сломала пилу. Виноват был Мошонка.
— Губошлеп! — вспылил Крейвенас. — Спит на ходу!
— Хорошо, что ты, дядя, высыпаешься.
— Ты мой сон не меряй.
— Антасе-то ноги греет…
Марчюс стиснул кулаки, набычился. Кто-то из лесорубов заржал:
— Повадился к вдовушке мед лизать…
Крейвенас всем телом обрушился на Мошонку, крошил его затылком снежный наст. Могло все бедой обернуться, да мужики подбежали, оторвали. Мошонка, размазывая кровавые сопли по щекам, грозил судом, но Крейвенас сказал коротко:
— Еще раз услышу — убью!
Притихли все.
А когда весной жена высадила окна Антасе, Марчюс обронил:
— Больше сюда не прибежит, не бойся.
И правда — Крейвенене больше не являлась на опушку.
Деревенские бабы языками секли Марчюса хуже кнута, но Крейвенас проходил мимо них — прямой, плечистый, высоко подняв седеющую голову, — и мысленно отвечал: «А хоть тресните вы тут все!» Но когда старший сын Миндаугас обмолвился: «Не стоит людей смешить, отец», — Марчюс вобрал голову в плечи.
Весть о том, что пропал Миндаугас, ударила его словно обухом. Земля ушла из-под ног: мир, который Марчюс так упрямо создавал, оказался хрупким и неверным.
— Грехи отцов… — сказала жена.
Могла и не говорить: Миндаугас был сыном Крейвенаса…
Марчюс не был набожен — по привычке и приличия ради изредка поторчит в костеле, и ладно — теперь он тоже не считал, что его покарал бог. Но он думал: должно же быть нечто, чего не постигаешь головой. «Такая уж судьба человека», — когда-то говаривал отец. Может, и впрямь это — кара судьбы? Обижал семью, родных детей — вот и покарала судьба, отняв старшего сына.
Перст судьбы мерещился Крейвенасу что ни день, что ни час. Чем дольше ждал и не мог дождаться весточки о сыне, тем сильнее верил: за грехи отца…