Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
— И родителей хотела иметь. Твоих родителей! Эх, если нет у тебя настоящего… Степан, ты мой Степан…
Голос Полины дрожит. Она отворачивается, хочет включить утюг, тычет вилкой, все не попадает в розетку.
Ей нелегко, думает Стяпонас, но разве мне легко? «Чего мечешься по белу свету, чего тебе на месте не сидится?» — не раз спрашивала Полина. Что он мог ответить? С приятелями пьет пиво, чувствует, как потрескивает в груди костер, может, еще жарче разгорается от этого пива, — но он не умеет иначе, не может; вот тогда Стяпонас и затягивает свою песню — уже не о деревне, конечно: «Юг, запад, север и восток — везде хозяин я…» «Бродяга! Вечный бродяга!» — бывает, сердится Полина. В Черкассах она работала в бригаде штукатуров, и Стяпонас, обмолвившись о женитьбе, тут же добавил: «Но я
Когда родился ребенок, Полина сказала: хорошо бы квартиру дали: обзавелись бы мебелью, вечером смотрели телевизор; иная жизнь бы началась. Она все чаще заговаривала о гнездышке — самое время где-нибудь обосноваться навсегда, а лучше всего, конечно, вернуться на Украину, к широкому Днепру, в Черкассы. Стяпонас неопределенно обещал, распевая эту свою песню: «Везде хозяин я…», и тоскливо прислушивался к грохоту пролетавших мимо поездов. Полина часто расспрашивала Стяпонаса о его родине. А когда приходило письмо от Шаруне, просила Стяпонаса пересказывать его в мельчайших подробностях. Полина внимала красивым словам о лесе и озере, о ручных лосях и косулях, о погожих днях и щебете птиц в саду, о родителях и брате Вацисе, которые тоскуют по нему и мечтают поскорей его увидеть. В письмах были запах родины, неизведанное тепло, полнота жизни, и Стяпонас невольно задумывался о родине — не о той, старой, которую покинул, а о новой, которую так чудесно расписывала Шаруне. И Полина твердила: «Как хорошо, что у себя есть отчий дом, родители». Она же первая произнесла вслух: «Степан, давай поедем т у д а». Конечно, сейчас она не способна во всем разобраться, а Стяпонас не умеет или даже н е м о ж е т ей объяснить — ведь больно и противно сдирать белоснежную повязку с ноющей раны.
— Не нагревается, — говорит Полина. — Что же ты стоишь, Степан? Свой чемодан и то уложить не можешь. Горе мне с тобой, ты у меня вроде горба на спине.
— Не заводись… — просит Стяпонас.
— Утюг бы починил.
Нужны плоскогубцы. Вацис-то знает, где они, может, даже сам взял. Сейчас на крыше стучит, будто дятел. Хорошо бы обойтись без них, но пальцами гайку не открутишь.
Солнце бьет прямо в глаза. Стяпонас прикрывает их рукой.
— Вацис, где плоскогубцы?
Вацис лежит животом на лестнице, словно расположился загорать. Почему ковбойки не снимет, почему потеет в ней?
— Плоскогубцы где, спрашиваю?
— А тебе зачем?
— Надо.
— И мне надо. Не видишь, что ли?
— Я мигом…
Плоскогубцы скользят по крыше, со звоном падают к ногам Стяпонаса.
Даже не покосился на меня, думает Стяпонас. Что за человек?.. С одним встретился, выпил три бутылки пива — и уже знаешь его насквозь, раскусил. С другим день, второй нужен, пока увидишь, что за птица. Разных людей навидался Стяпонас; спал с ними под одной крышей, без крыши тоже — в степи, в грузовике под дождем, работал с ними, ел, пил и песни пел, и ни с кем не было так трудно найти общий язык, как с Вацисом. Может, потому, что брат? Странное дело… с братом и не о чем говорить. Одного колоса зерна, на одной земле взошли и выросли. Когда Стяпонас уходил в армию, Вацису шел четырнадцатый, он разводил кроликов, потом продавал и хвастался, что у него уже шестьдесят семь рублей. Свою копейку, бывало, не выбросит ни на конфеты, ни на мороженое, — выклянчивал у других детей попробовать, а за это пацаны выкидывали с ним всякие шутки; то нагрузят его сумками, и он тащит на четвереньках через всю деревню, то ездят на нем верхом — и Вацису никогда не бывало стыдно. Как-то Стяпонас увидел, что мальчишки, обступив Вациса, уговаривали: «Положи
— Так долго копаешься? — нетерпеливо спрашивает Полина.
На столе расстелена простыня, разложено исподнее Стяпонаса. Куча детских вещичек, женино белье.
— Могла раньше собраться, — ворчит Стяпонас, но этим только подливает масла в огонь.
— Я-то могла? Могла, конечно! Все думала, хоть раз в жизни образумишься, хоть на старости лет человеком станешь… Как все люди.
Стяпонас мучительно супит брови и уже который раз сегодня просит:
— Не заводись, Полина.
— Сорока лет дождался, виски седые, а все не остепенился!
— Не заводись, я тоже не железобетонный столб.
— Позавчера хотела тебе сказать, вчера. Но как тут скажешь.
— Не заводись…
— Не заводись, не заводись!
— Не заводись, Полина!..
Полина закусывает губу, плечи дрожат, но она только вздыхает; берет утюг, плюет на него и яростно трет белье Стяпонаса, всем телом налегает.
На полу чемодан со вмятым углом — ухмыляется веселый друг, верный спутник…
— Уже? — спрашивает с порога Вацис. Он окидывает взглядом комнату, задержав глаза поочередно на чемодане, на белье, что гладит Полина, на стоптанных сапогах, на черной телогрейке.
— На.
Стяпонасу хочется, чтоб брат поскорей забрал свои плоскогубцы и ушел, но Вацис не спешит, взяв обеими руками за рукояти, мерно пощелкивает плоскогубцами и с нескрываемым презрением снова окидывает взглядом вещь за вещью.
— Так, так… — наконец, оценивает он все имущество Стяпонаса и задом выбирается в дверь.
Стяпонас вскакивает, сжав кулаки, бродит из угла в угол. Останавливается у бокового окна и тут же отворачивается: на солнце сверкает машина, и он уже сам не знает… войди теперь снова Вацис… лучше пускай не показывается… хоть это и брат… родной брат… «Не бей брата!» — крикнула вчера Шаруне.
За дверью раздаются шаги, и он вздрагивает.
Вбегает Марюс — замурзанный, босиком.
— Мама, бабушка варит батвиняй.
— Чего, чего? — спрашивает Полина.
— Батвиняй… — повторяет ребенок.
Полина пожимает плечами, достает из кучи белья платок.
— Научат ребенка всяким словам, и не поймешь… Смешно!..
— Совсем не смешно, — говорит Стяпонас, подзывая сына и сажая к себе на колени. — Ты бабушку любишь?
— Люблю.
— А когда вырастешь, приедешь к ней?
— Когда я вырасту, ее уже не будет… Она так сказала. Старые люди умирают.
Стяпонас прижимает головенку Марюса к груди и зажмуривается. Открыв глаза, видит на полу свой чемодан. Осклабился верный друг…
Яблоки крупные, золотистые с солнечной стороны, пахнут выдержанным вином. Не все поспели, но можно на выборку срывать, пока не стряхнул ветер или воришка не сбил с ветвей.
Вацис топчется вокруг белого налива, привстав на цыпочки, откручивает яблоки. Корзина почти полна, килограммов десять будет; увесистые, словно камни, и жесткие, но только видимость такая — нажмешь пальцем, и останется ямочка, сразу потемнеет. Надо аккуратно снимать каждое — упаси бог, если упадет на землю или ударится о сук.
С верхушки, как ни прыгай, не достанешь, и Вацис приносит стремянку. Но пока залезать не стоит — еще несколько штук сорвет у самой земли, и корзина будет полнехонька. Вот спряталось под листьями яблочко… и еще — как это он проглядел, не червивое вроде… еще одно… так, так… Вот и все, довольно, а то яблоки высыпаться будут.
Вацис, по-детски разинув рот, смотрит на яблоню. Молодое деревце, седьмой год, как посадили, а ветки так и гнутся. На краю сада еще один белый налив, тоже ранний, облепленный яблоками. К этому потом сходит. Другие яблони летних и осенних сортов. Выгодней всего — самые ранние или уже зимние сорта — это ребенку ясно. Но разве отец сообразит. Насовал летних яблонь; падают яблоки, гниют, смотреть обидно… В эту пору яблок что дерьма.