Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Не отвечая, Шаруне ныряет под яблоню, задев головой за ветку — вся прическа насмарку. Приглаживает волосы пальцами и только тогда вспоминает про расческу в сумочке.
Уже на дороге успокаивается, даже журит себя — мол, не принимай близко к сердцу, что каждый дурак скажет, — и, стройная, статная, идет с гордо поднятой головой, сама лучше всех зная, что красива, зная тоже, что из окон новых домов поселка смотрят на нее бабы, глядят во все глаза бывшие одноклассницы, не вырвавшиеся из колхоза или приехавшие из райцентра на конец недели. Сверлят ее глазами, чтоб потом обсуждать платье, прическу, каждое ее движение. Пускай одни отвернутся и с завистью промолчат, пускай другие состроят кислую рожу: «Тоже мне…
Не бросит взгляд на окна, не покосится даже на густую сирень, но и не глядя видит — за домом Сянкуса блестит в тени деревьев «Волга»; во дворе режутся в бадминтон пузан муж и, кубышка уже, молодая женщина. Загорелые потные тела лоснятся на солнце (Сянкувене хвастается перед бабами: «Моя дочка с зятем каждое лето в Сочи ездят! Как, вы не знаете, что такое Сочи?!»). В избе Марчюкониса запущен на полную мощность приемник, сопрано надрывно выводит: «…пропало все, и нет возврата…» Дом Дайнюса она видит издалека. Новый коттедж из белого кирпича, застекленная терраса, дверь и оконные рамы выкрашены в желтый цвет. Прошлым летом здесь высились груды кирпича, кучи гравия, а сейчас даже деревца посажены; жалкий у них вид, правда, — чахнут в такое лето, листья побелели от пыли, свернулись трубочками. Перед домом, на огороде, копошится Дайнюсова мачеха. Шаруне слышала… Мать рассказывала — в деревне о ней всякое болтают… Ладно, Шаруне сплетни слушать не любит, ей даже нравится, что и в деревне есть женщины… с яйцом, как сказала бы мама. Дайнюсова мачеха встает, набрав пригоршню свежих огурчиков, провожает взглядом Шаруне, пока та не проходит мимо, и тогда только зовет:
— Мадонна! Где ты, доченька? Кушать беги.
По дороге приближается грузовик с соломой. Шаруне бросается на обочину и прикрывает ладонями щеки: облако пыли обволакивает ее, пыль садится на руки, на волосы, на новое платье. Немного погодя открывает глаза; во рту какая-то горечь (нет, это иная горечь, не как от картофельной ботвы). Пыль медленно оседает на деревьях, на пожухлой придорожной траве.
На почте — ни души. Шаруне подходит к деревянной перегородке, видит на ней недописанную телеграмму: «Срочно приезжай, в аварии погиб…» Кто погиб? Почему здесь эта телеграмма?..
Из приоткрытой двери за перегородкой выходит краснощекая девушка, так располневшая, что Шаруне в первую минуту даже сомневается: она ли?
— Шаруне! Здравствуй, Шаруне, и не заходишь…
— Привет, Домицеле. Недавно в деревню приехала.
— Задаешься, куда уж нам до тебя, знаю, знаю, забыла старых подруг, ни к одной не заходишь, кого ни встретишь, ни спросишь — говорит: а как же, не была, не заходила, прячется, что ли, видеть нас не желает!..
Домицеле тараторит, не переводя дыхания, еще гуще краснея, потом спохватывается:
— Ты не обижайся, Шаруне, я ж так, по-простому, у тебя-то другая ситуация, что ли, а я вот техникум кончила, да тут увязла, и никакой перспективы, скука, мужиков нету, а если какой и остался, то и кривой и дурной, лучше уж самой перебиваться. — Она глубоко вздыхает мощной грудью и продолжает: — В городе-то классно, выбирай кого хочешь, а для такой, как ты, и вовсе нет проблемы, не знаю, что бы отдала, чтоб в город перебраться, бросить работу, что ли, да на стройку пойти, в общежитии комнатку дадут, тогда уже другая перспектива!..
Она и в школе болтушкой была, думает Шаруне, но ведь не такой же! Интересно, как она будет говорить еще через десяток лет.
Пока Домицеле, разинув рот, вбирает в легкие тяжелый, пропахший клеем и сургучом воздух, Шаруне успевает сказать:
— Вильнюс мне дай.
Она называет номер телефона.
— Фамилия?
—
— Да в Вильнюсе.
— Не надо, кто подойдет.
— Не надо, так не надо… Сейчас…
Домицеле крутит диск телефона, просит принять заказ, повторяет номер.
— Ухажеру звонишь? — спрашивает она и крепко закусывает губу.
Шаруне ждала этого вопроса, из-за этого вопроса, пожалуй, она так долго и не решалась сюда прийти.
— На работу… по делу… насчет отпуска, — запинаясь, начинает она. Вот идиотка, не может спокойно такую чепуху сказать; как шестнадцатилетняя, ей-богу. — Может, прибавят денька два, а то по-дурацки получается — в четверг выходить. — Но на всякий случай меняет разговор: — Телеграмму не дописали. Кто это погиб?
— Да ты не знала его, что ли, Пилипайтиса из Смальгяй, сын пьяный на мотоцикле ехал, в автобус врезался. А Дайнюса как ты встретила, он все о тебе да о тебе, хороший парень, красавец, да вот никого не видит, одну тебя, сама знаешь, школьная любовь, но у тебя, наверно, в городе есть перспектива, что ли, как не будет у такой, ты только не обижайся, но Дайнюс и мне по вкусу, не знаю, что бы отдала, чтоб…
У порога вытирает ноги пожилой человек. Домицеле, словно захлебнувшись, замолкает, и Шаруне думает: слава богу, пронесло… Она гуляет по комнате от стены до стены, до телефонной будки; дверь открыта настежь и не закрывается плотно — работа Домицеле, наверное, чтоб слышать, о чем говорят. Пустое все это! Почему я так нервничаю? — думает Шаруне.
Старик говорит, что хочет послать сыну денег, — экзамены сдает мальчик, жалуется, что все вышли; известное дело, город на каждому углу карманы вытряхивает — только вот очки дома забыл и буковок не разберет.
— Будь добра, милочка, заполни своей белой ручкой, как надо.
Замурлыкав, словно ленивая кошка, Домицеле просит у старика паспорт.
Половина второго — поглядев на часики, Шаруне снова гуляет по скрипучим пересохшим половицам. Воздух спертый, видно, никогда не проветривают, окна с зимы не открывали, сквозь пыль улицы не видать. Останься она в деревне… вышла бы за Дайнюса и сидела вот так… Да будет тебе, дуреха!.. Скоро дадут разговор, ты услышишь Ауримаса… А вдруг с ним несчастье, вдруг он в больнице… «Погиб в аварии…» Ауримас иногда брал у приятеля мотоцикл; свой-то продал, собирался новый купить. Почему она раньше об этом не подумала, а только нервничала, ожидая его, и дулась? Ждать всегда трудно, от неизвестности всякая муть в голову лезет, и она, конечно, зря… зря… Как-то он вез Шаруне через сосновый бор, мчался, словно потеряв голову, но она не испытывала страха, сидела, прильнув к его спине, крепко обхватив кожаную куртку, и смеялась, кричала, а спрыгнув на укромной просеке у реки, растянулась на зеленой лужайке, раскинула руки и, глядя на голубое высокое небо, сказала: «Как хорошо убежать, Аурис…» Конечно, зря она выдумывает про Ауримаса всякие ужасы, он любит ее, вот-вот она услышит его по-всегдашнему спокойный голос.
За перегородкой стрекочет телефон. Шаруне замирает.
— Меня, Домицеле?
Домицеле лениво берет трубку и сразу же оживает, радостно просит кого-то, чтоб оставили для нее. Во вторник дело в райцентре, непременно заглянет, мол. «Не забудь — седьмой номер, а то еще не влезу…»
Шаруне стоит у телефонной будки; между лопатками скатилась капля пота; противно, словно жук ползет. Ах!.. У нее даже дыхание перехватывает от мысли о картофельном поле. Вечно у нее в голове «девять баранов дерутся», как выговаривала мама отцу, упрекая его, что тот «вечно без памяти» — мол, что ни скажи ему сделать, он все… Опять она… У, духотища! Сколько еще ждать?.. Старик вот-вот уйдет, он уже деньги пересчитывает… Домицеле опять заведет свою шарманку… Я убегу, не выдержу!.. А еще лучше сейчас, до разговора с Ауримасом! Но почему?