Железная земля: Фантастика русской эмиграции. Том I
Шрифт:
Тот, кого во все времена считали отбросами человечества и у кого не спрашивали совета сильные люди, — простой народ — всей силой своей любви восстал против монашеской злобы и решил не допустить на костер чистую Ладу, так много любви и заботы отдавшей страждущим людям.
Но злоба сильных — сильнее любви народа.
Она сделала свое дело.
В темную зимнюю ночь, в тихую хижину Лады ворвались люди, закованные в железо, грубо схватили ее и повели по тихим снежным улицам Нарвы в мрачный подвал высокой церкви, где
Чтобы не было возмущения в народе, сильные люди решили сжечь ее тайно, перед ратушей, в ночь на Рождество Христово, ровно в двенадцать часов.
Когда заснула Нарва, от дверей церкви потянулась мрачная процессия. Жуткое пламя факелов освещало фигуры монахов–инквизиторов, черных как исчадия ада, и среди
них белую, как лилия, фигуру Лады. Гнусавыми голосами тихо распевались псалмы.
Остановились на площади. Стали ждать, когда ударит полночь, чтобы приступить к сожжению.
Неуловимо тянется стрелка. Проходит минута. Две. Три. Сейчас должны пробить смертные для Лады часы, и вдруг… чудо. Часы остановились.
Какой–то испуганный монах, разжигавший костер, в страхе прошептал:
— Перст Божий!
И бросил факел.
Но кто–то твердо отчеканил властным голосом:
— Сжечь ее немедленно! Она силой волшебства своего остановила часы!
И сожгли Ладу.
Да… сожгли. И никто тогда не протестовал, кроме ратушных часов.
За готическими, узорными от мороза окнами плакала снежная вьюга, и мне, маленькому, казалось, что это плакала белая душа сожженной Лады.
В. Бельский
ДУМЫ ПОКОЙНИКА
«На днях на Ивангородское кладбище привезли гроб с совершенно голым покойником из Н… Эмигрантской больницы, некоего Кирилла Петрова».
В Эмигрантской больнице догорала, как одинокая свечка в пустом и безлюдном храме — жизнь эмигранта Сидора Горемыкина.
За окном весна звенела, сверкала в каждом солнечном блике, в каждом движении, в каждом звуке улицы — а он умирал безвестный, никому не нужный, среди холодных эгоистичных людей.
Чудилась ему в предсмертных грезах: кроткая, тихая, вечно благословляющая родина, вся в черных бесконечных дорогах…
Горемыкину стало вдруг легко и свободно.
Страдания где–то остались позади.
Он как будто бы очутился в преддверии чего–то яркого, радостного, неземного…
Кончен трудный путь.
Умер.
Сидор Горемыкин счастливо улыбнулся, лукаво подмигнул серьезной старушке Смерти и с наслаждением вытянулся на узкой кровати.
И вдруг заметил Горемыкин: что он лежит голый. Совершенно голый…
Стыдно ему сделалось
— Как же так? — недоуменно раздумывал он. — Неужели в таком виде я на тот свет должен явиться? Ведь и мертвый чувствует срамоту свою!.
Хочется вдруг крикнуть ему на всю палату:
— Прикройте меня. Стыдно мне!..
«Но да разве услышат мертвеца живые люди?»
Тихо было в больнице. Кто–то шептал около трупа Горемыкина:
— Завтра надо будет отвезти его в часовню…
— Неужели голого так и похороним? — жалостливо проговорил кто–то.
— Не беда! — ответили холодно и равнодушно. — Земля и голого примет. Не напасти на них рубашек!..
Лежить новопреставленный раб Божий Сидор в кладбищенской часовне и горько думает:
— Эх вы, люди! Нет у вас сердца… На позор меня голым выставили. Рубашечки рваной и той не нашлось у вас!..
— Эх, чужбина неприветная!..
«А может быть, вспомнят? Придут и оденут меня…» — утешает себя Горемыкин.
Тихо.
В разбитое оконце доносится весенняя музыка. Птицы поют в звонкой радости. Веет весенними запахами
— Чу! Кто–то идет к часовне. Не отпевать ли? — в ужасе думает Горемыкин. — Голого отпевать! — А может быть, вспомнили обо мне ласковые люди, и идут принарядить меня?..
Насторожился Горемыкин в жутком ожидании.
Вошла в часовню женщина. Перекрестилась и, вздрогнула от ужаса, увидя неприкрытую наготу покойника.
— Горемычный ты! — прошептала она грустно. — Сейчас домой сбегаю, принесу белье и одену тебя, забытого!..
Ушла.
Обрадовался Горемыкин.
Одели раба Божьего Сидора в белую рубашку; кисеей прикрыли; и украсили его первыми весенними цветами…
Радуется Горемыкин, и хочет поблагодарить женщину. Но увы! Живой не слышит мертвого!..
Пришел священник и стал отпевать.
— Кого же это он отпевает? — думает Горемыкин, прислушиваясь к горьким трогательным напевам, — меня звать Сидором, а батюшка поминает какого–то новопреставленного Терентия…
Стал Горемыкин по сторонам оглядываться: нет ли где поблизости другого покойника с именем Терентия.
Никого нет.
Один он лежит в часовне. И над ним же священник совершает каждение.
Опять пригорюнился Горемыкин.
Хочется ему сказать священнику:
— Батюшка! Меня Сидором звать, а не Терентием!..
Не слышит батюшка.
Где же живым слышать мертвого?
Довезли раба Божьего Сидора — Терентия на простой тележке к месту вечного упокоения.
Гроб колыхается во все стороны и грозит свалиться.
Сторож торопливо везет его и, видимо, недоволен, что приходится из–за какого–то бездомного голыша тратить дорогое время.