Железноцвет
Шрифт:
Я опускаю “Шестопер”. Аромат пороховой гари разбавляет баночный смрад. Этажом ниже кто-то яростно колотит по батарее.
– Елки-палки, – говорит Зоя. – Вот так так!
– Посиди с ним, я вернусь, – говорю я, направляясь в прихожую.
– Жди меня и я вернусь, всем смертям на зло… – мелодично тянет Зоя, склоняясь над Аркадием.
В прихожей я беру вещмешок и собираюсь уже вернуться в спальню, когда мой взгляд цепляется за куртку Аркадия. Она по-прежнему висит на напольном зеркале, но теперь мне видно – что-то выглядывает из ее внутреннего кармана. Водрузив вещмешок на табурет,
Письмо основательно слиплось – не разорвав, не раскроешь. Единственное, что не тронула кровь – это хозяйскую, размашистую роспись и адмиралтейскую печать. Подписано: Адмирал Романов, Главнокомандующий ВМФ. Выше – только звезды. Елки-палки, во что же ты ввязался, Аркаша?
Насколько получается, я раскрываю письмо. Понять, кому адресована весточка – сложно; несведущему вовсе не разобрать ее канцелярщины. Но одна строчка немедленно привлекает мое внимание:
…В СРОЧНОМ ПРОЯД… ЩЕСТВИТЬ… ЗАДЕР… НИЕ… АВА ЛЕВЧЕНКО…
Левченко? Он-то здесь причем? Зачем он Санкт-Петербургу? Откуда в Адмиралтействе вообще знают о его существовании?
– Петь, поди сюда! – зовет Зоя. От неожиданности, я едва не роняю письмо.
– Погоди, – отзываюсь я. Будь у меня хоть час, разобрал бы может все это! Ну да хоть бы и разобрал, впрочем. В том, что можно разглядеть, в основном воспевается авторитет Аркадия Леонова, еще идут намеки на какой-то сеанс связи. Какой теперь сеанс? Всю связь унес этот чертов смерч, вместе со штабом…
– Ну Петь!
– Иду, иду.
Ладно, черт с ним. Аккуратно сложив письмо, я кладу его в свой карман и, подхватив вещмешок, направляюсь обратно в спальню.
Уже сейчас видно, что Аркадию пусть немного, но лучше. Румянец не вернулся на его щеки, но нездоровая желтизна отступила. Черты лица его уже не кажутся заостренными, как у покойника. Поддерживая затылок брата, Зоя осторожно поит его из стакана.
– Петь, смотри – работает! – улыбается Зоя. – Слава Богу.
– Еще не все.
Из вещмешка я выкладываю на простыню три склянки, поменьше той, что содержала клеща. Все три – похожие на вид, с одинаково сомнительного вида смесями внутри. Различают их только пиктограммы на наклейках.
– Надо стойку сварганить, – моментально реагирует Зоя. – Сейчас соображу что-нибудь.
– Не надо. Раздвинь шкаф. Вон там, слева от нагромождения гантелей. Все никак не сподоблюсь их выбросить…
Зоя извлекает из шкафа стойку для капельницы. Взглянув на стойку, она поднимает взгляд на меня, но потом сразу прячет глаза. Я молча принимаю у нее стойку и ставлю ее возле тумбочки с телефоном.
– Какую сначала ставить? – спрашивает Зоя.
– Все сразу. Соединяешь вот в эту воронку, потом открываешь, на самый малый.
– Ты мне скажешь или нет, зачем ты Аркаше в затылок присунул?
– Как я говорил, – морщусь
– А если без сращивателя?
– Ничего хорошего не будет, – говорю я, – уж поверь. – Регенерация вообще работает только в первые часы после ранения, пока ткани не зажили. Ее проводят в специальной камере, наполненной раствором, но камеры нет, так что… а чем пахнет, кстати? Ну, кроме… ты знаешь.
– Супом. Я суп сварила, – говорит Зоя, массируя свои колени. – Будешь?
– Еще как. Ты ставь – я пойду чай заварю.
Двигаясь в направлении кухни, я наконец получаю шанс почесать затылок. Начав, я уже не могу остановиться. Зуд проснулся в затылке – зуд, от которого годами я спасался всей таблицей Менделеева, зуд, который просыпается каждый раз, когда на мои глаза попадается сращиватель. Внизу моего затылка, под прикрытием волос, круг обоженной кожи прячет старый шрам от жала, а шрам прячет в себе зуд. С великим трудом, я перестаю чесаться – как раз тогда, когда Зоя нагоняет меня.
***
Суп у Зои получился густой и вязкий, больше похожий на рагу. Пусть выглядит он и несколько провокационно, на вкус суп оказывается вне всяких похвал. Зоя наливает себе порцию, а потом усаживается за стол напротив меня. Я снова замечаю, что левый рукав ее майки закатан по локоть, а правый не закатан вовсе. Зоя уплетает варево с пугающей скоростью, смачно чавкая и наматывая макароны на ложку. Я едва-едва съедаю половину тарелки, когда Зоя бросает ложку и начинает собирать остатки ломтем булки. Когда остатки заканчиваются, Зоя берет тарелку и вылизывает ее, после чего откидывается на спинку стула. Ее лицо приобретает удовлетворенное выражение.
Я вытираю губы салфеткой и делаю небольшой глоток из чашки.
– Очень вкусно, – говорю я, стараясь замять неловкую паузу, существование которой Зоя не замечает. – Я думал, правда, ты с тефтелями сделаешь. У меня фарш был…
– Херня твой фарш. Я до рынка дошла. Что, не нравится, что ли?
– Нравится. Только из чего он?
– А из всего, – говорит Зоя, и довольно улыбается, прикрыв глаза. – В балдыре местном вообще пусто, только банки с борщом. Рынок – другое дело. Жаль только, что бомбассы не было.
– Чего не было?
– Бомбассы, – повторяет Зоя, смакуя слово. – Такая рыба, кистеперая. Огромная. Вкусная… – мечтательно тянет она, и облизывается. – Но коварная! На Аляске ее полным-полно. Выползет, понимаешь, ночью. На побережье. И в землю ховается. А тут из-за камней стройбат с саперками – ррраз! И давай ее месить. Потом коптят и продают. Но это если они – ее. А то всякое бывает. У нее такие зубы, Петя, такие щупальца, ты бы знал…
Я достаю из хлебницы пакетик с овсяным печеньем. Пока я разливаю чай, Зоя пакетик экспроприирует, и, к моему возвращению за стол, от печений остается лишь горстка уцелевших.