Жемчужница
Шрифт:
Лави прикусил губу и, машинально сунув руку в карман, извлек оттуда очередное солнечно-желтое яблоко, уже десятое, наверное, за последние несколько дней, потому что оно могло быть ведь и не одно. Вздохнул, ожесточенно надкусил его, представляя, что это голова Аланы, и облизнулся.
И откуда только эта противная зубатка знала про его любимый сорт?
Парень пустил коня шагом, чуть отставая от процессии и равняясь с каретой, в которой ехали Алана и Изу. Шторки окошка были распахнуты, и невольно он скосил взгляд на то, что происходило внутри.
Необычайно умная
Ее привязанность к этому ребенку (и привязанность ребенка к ней), кстати сказать, совершенно ошеломляла Лави. Потому что мальчик, по идее, должен был ее испугаться. И ее шипов, и плавников, и чешуи. Потому что такого испугался бы любой нормальный ребенок, даже подросток. Но тут… все было как-то совсем по-другому. И это было… странно. А уж то, как эта ведьма улыбалась мальчишке, и вовсе выходило за рамки мировосприятия парня. Он у нее такой улыбки никогда прежде и не видел.
Только знал, что так улыбаются матери, потому что так улыбалась Летта.
Лави тут же остервенело встряхнул головой, отгоняя такие внезапные, такие неправильные мысли (потому что Летту, его любимую мать, нельзя было сравнивать с этой ведьмой, нельзя!), и резко дёрнул поводья, пуская лошадь вперёд и заставляя себя не думать о том, что всё это похоже больше на то, что он просто сбегает.
От чего (или кого) парень сбегает, думать совершенно не хотелось.
А потому остаток дня Лави пролистывал в голове хронологию всех стран, которые были ему известны, размышлял над развитием войны, которая была больше геноцидом, с морским царством, несколько раз даже чуть засыпал, однако тут же просыпаясь, когда начинал соскальзывать, и вспоминал всё, что можно было вспомнить, чтобы не думать ни о чём лишнем.
Вечером, когда разбили лагерь, он был уже таким вымотанным и уставшим (да ещё и ноги начали зудеть), что хотелось наконец развалиться в солёной воде, наслаждаясь ее тёплыми течениями и запахом. Как же Лави соскучился за эти несколько дней по океану! По шуму прибоя, по крикам чаек, по прохладному ветру, по родной стихии.
Погрузившись в воду и наконец выпустив хвост, парень блаженно зажмурился и повел ладонями по воде, приветствуя ее. Он не умел и не мог говорить с океаном, как и остальные тритоны, но очень часто жалел об этом. Сколько же интересного могла рассказать вода! Как жаль, что слышали господина недостойные.
Точнее, недостойная.
Лави умылся и глубоко вздохнул.
Рядом с океаном ему было легче. Легче мириться с происходящим, легче видеть, как Алана висит на его друге, а Неа засыпает у нее на коленях.
Парень решил сплавать и подозвал волну, переносящую его на место поглубже, чтобы не переваливаться неуклюже, переворачиваясь на живот. Уж его-то плавники были на месте — вызывающие и ярко-рыжие, похожие на огненные всполохи или раздутые ветром паруса.
У Аланы паруса-плавники были белые, пока ее хвост
…наверное, ей было очень больно.
Парень зло скрипнул губами, заставляя себя перестатьперестатьперестать думать об этом и жалеть эту дуру, и нырнул. И тут у берега раздался вдруг плеск воды.
Лави вздрогнул, тут же опасливо растопыривая пальцы и собирая вокруг них течения, но не поспешил кидаться на неизвестного, так и оставшись на глубине.
Неизвестным оказалась Алана.
И почему его это уже не удивляло? Почему его не удивляло то, что эта мерзкая ведьма всегда переходит ему дорогу? Даже сейчас, когда парню просто хотелось немного насладиться жизнью?
Лави подавил в себе злорадный порыв выкинуть русалку на берег, больно ударив о какой-нибудь камень, и всмотрелся в отливающий молоком в свете луны хвост.
Тонкие шрамы по бокам, которые уже вряд ли когда-нибудь пройдут, навсегда отпечатавшись воспоминанием на её теле, тонкая кожица хвостового длинного плавника, парящая волнистая бедренная юбчонка и тонкие темноватые полосы — единственный теперь признак, по которому можно было отнести эту ведьму к царской семье.
Русалка без плавников. Русалка, не способная плавать. Русалка, запертая в бухте без возможности опуститься на глубину океана — обретшая и вновь потерявшая эту возможность сразу после освобождения.
…что она чувствует, когда погружается в воду? Когда понимает, что не может плыть? Когда понимает, что никакого будущего у неё нет?
На секунду Лави ощутил сожаление, но тут же постарался отогнать это чувство. Потому что это чувство мешало ему взмахнуть рукой и ударить русалку о камни. Потому что это чувство мешало ему отвернуться и продолжать поливать ее грязью.
Потому что это чувство мешало ему и дальше ее ненавидеть.
Девушка била хвостом по воде и хлопала ладонями по ее поверхности, недовольно хмурясь и надувая губы. И — то и дело просила:
— Не помогай мне, прекрати! Я хочу сама!
И океан словно успокаивался, слушая ее. Волны слабели, утихая, и ведьма била хвостом по воде, пытаясь плыть. И ведь самое главное — пытаясь вполне удачно, потому что у нее получалось. Она использовала руки как руль и постепенно, по мере того, как отдалялась от берега, набирала скорость.
Лави следовал за ней где-то минут пять, наверное — и ощущал невольное восхищение каждое мгновение своего наблюдения. Потому что никогда прежде не видел, чтобы кто-то так тужился, силясь вернуть себе прежнюю мощь.
И это восхищение тоже мешало ему ее ненавидеть. И, как ни парадоксально, это злило только сильнее. Потому что глупая русалка даже не могла быть нормальным объектом презрения и ярости! Потому что она переворачивала его мировосприятие с ног на голову!
Сначала он надеялся на то, что увидит свою тетку и сможет успокоиться рядом с ней хотя бы на какое-то время, но обнаружил безумицу, топящую корабли. А теперь… теперь, когда он привык видеть в ней дикарку и убийцу — она внезапно стала той, в ком он нуждался после смерти любимой матери.