Жемчужница
Шрифт:
Дверь распахнулась, хлопнула – так, что Ману обдало ветерком – и щелкнула замком. Мужчина сжался еще сильнее, мечтая стать как можно меньше, а лучше – совсем исчезнуть, потому что все это время именно он был толстокожим моральным уродом, не видящим дальше своего носа, но считающим себя мудрецом.
И ведь он своими же руками все испортил. И этого уже не исправить, потому что Неа сломя голову сбежал от него, как только услышал его признание. И это было правильно. Вот дракон, он же поступал правильно! Мана ведь совершенно не подходил ему, он не был ему нужен.
И конечно, знакомые горячие объятья – это просто галлюцинация, мираж на почве все-таки обжегшей глаза слезами истерики.
Мана уткнулся носом в колени, жмурясь как можно крепче, чтобы неплакатьнеплакатьнеплакать, и ощущая себя маленьким беспомощным ребенком, который переколол всю посуду на кухне и не знает, что теперь делать, ведь скоро должны начать подавать ужин.
– Ну тише, тише, – его гладили по спине и неловко прижимали к груди, но это было просто бредом, самообманом, ведь Неа, он же ушел. И он больше не вернется, и все это просто… – О ветер, вот уж не думал, что доведу тебя до слез…
Голос брата был таким ласковым и таким… таким почти реальным, что Мана, не выдержав, вскинул глаза.
Неа смотрел на него ласково и взволнованно. И он… он кусал губы и гладил его по плечу, и это было совсем как до их путешествия в бухту Аланы. И тогда брат еще всегда просил его не расстраиваться и ерошил ему волосы. А сейчас… сейчас…
Мужчина погладил Ману по щеке и, чуть улыбнувшись дрогнувшими губами, тихо попросил:
– Не расстраивайся, пожалуйста. Мы… мы вместе решим, что делать, и я… я больше не буду…
Слушать его сбивчивый монолог Мана не стал. Он вскинул здоровую руку, притянул брата к себе за воротник и, зажмурившись, поцеловал.
И это было прекрасно даже при том, что он совершенно не умел целоваться.
Неа крупно вздрогнул, на мгновение оторопев, но тут же аккуратно прижал Ману к себе и улыбнулся, слегка отстраняясь и глядя ему в глаза. Два золотых солнца, сияющих и согревающих, великолепных, тёплых и любимых.
Как же хорошо, что Неа вновь с ним. Что вновь согревает его. Что вновь позволяет нежиться в своей ласке.
– Какой же ты всё-таки дурак, – выдохнул брат, хохотнув и зажмурившись так, словно был неописуемо счастлив, и вновь поцеловал его, так же нежно, как и до этого, но одновременно так властно и жадно, будто всё это время желал этого.
Тоже желал, как и Мана.
Они прижались друг к другу, и Мана наконец ощутил тепло его тела, его мышцы, его напряженность. У Неа были горячие искусанные губы, и мужчина отдавался им, открывался, стремясь подарить себя всего, целиком.
Пока он нужен своего брату.
– Я так ужасно люблю тебя, – тихо признался он еще раз, когда измявший его рубашку ненасытный близнец отстранился, давая ему передышку, и уткнулся лбом в его теплое плечо. – И я так устал бороться с собой… Я ведь думал, так будет лучше, если мы не… не…
Неа коротко усмехнулся и чуть отстранился, забираясь на кровать с ногами и заключая лицо мужчины и ладони.
– Ты жалеешь, что
Мана снова не стал дожидаться, пока брат закончит, и остервенело замотал головой.
– Ни капли, – запальчиво выдал он – и снова потянулся к нему. Он столько времени хотел, чтобы тот мог вот так восхитительно ласково целовать его, что теперь совершенно не собирался себе отказывать.
…даже несмотря на то, что целоваться за эти несколько минут он точно не научился.
Неа засмеялся ему в губы, прижимая к себе ещё сильней, принимаясь поглаживать ладонями по спине, и у Маны внутри всё горело, всё бухло и росло – его переполняло счастье, ему казалось, что где-то всё-таки устроил пожар Лави, потому что воздух вокруг плавился, а лёгкие жгло. Но это было так прекрасно, что отстраняться от брата совершенно не хотелось.
Неа был таким мягким и сильным, таким нежным и кусачим, таким, каким был всегда: порывистым и заботливым. Он вдруг аккуратно пересел Мане на бедра, не переставая потягивать его губы, медленно целуя, и обнял ногами так, словно думал, что мужчина сможет в любой момент сбежать от него.
Но Мана не собирался никуда убегать. Он отвечал так, как только мог отвечать, лез, ерошил и теребил брата, не отпуская его от себя ни на минуту и всячески стараясь удержать рядом. Мана гладил его плечи, надавливал несильно ладонями на грудную клетку и гладил. Скользнул губами с губ на подбородок, а оттуда – на шею и втянул в рот кожу, щекоча ее языком и слегка прикусывая. Мужчина тихо застонал и сделал странное для себя волнообразное движение, выгибаясь и потираясь о брата всем телом. Неа вздрогнул, всхлипнул – и прижал его к кровати, задирая рубашку и метя его тело не сильными, но вполне ощутимыми укусами. Это было горячо, страшновато – и хорошо.
Мана потянул брата выше и поцеловал его в ухо, заставляя засмеяться и засиять глазами. Потом – прикусил хрящ, пососал мочку, лаская ее языком, и счастливо зажмурился. Неа погладил его бока (эти мерзкие выступающие ребра, открывающие его неприкрытую тщедушность) и скользнул кончиками пальцев под резинку штанов.
– Как же я давно этого хотел, – его лицо приняло мечтательное выражение, и Неа потёрся о щеку Маны кончиком носа.
И этот вроде невинный жест… он возбудил не хуже ласк. И Мана, конечно же, испугался этого. Того, что его плоть упирается Неа в пах, и брат наверняка ее очень хорошо чувствует.
Он крупно вздрогнул, судорожно втягивая воздух, и резко отстранился от непонимающего хлопнувшего веками Неа.
Это было плохо.
…или это было прекрасно?
Мана так сильно запутался в том, что испытывал, в том, какие чувства в нём рождал брат и его прикосновения, что просто не успевал за ними. Ему было страшно. Ему было страшно хорошо, и это пугало больше всего.
– Что случилось? – обеспокоенно спросил Неа, заглядывая ему в лицо, и осторожно коснулся обожжённой руки, словно думал, что потревожил ее, отчего мужчина и вскинулся.