Жемчужница

Anice and Jennifer

Отстранившийся и оставивший ее тогда, когда его поддержка требовалась ей больше всего.

Как он взглянет на неё при встрече? Удивится? Обрадуется? Скривится от отвращения?

Он же понял, что Алана лишилась плавников — он пытался спросить, но она запретила ему даже заикаться об этом. И, что самое странное, Мариан послушался, даже… подчинился, словно слова девушки были важны для него.

Словно он всё ещё любил её.

Это было бы так прекрасно, на самом деле.

Потому что всё это время

Алана уверяла себя, что отец любит её, что у него слишком много дел, что у него не хватает времени на то, чтобы навестить свою единственную дочь, но…

Жаль, что эти желания остаются лишь глупыми желаниями.

Алане не хватало отца, но самому Мариану, казалось, было всего достаточно.

В погребе было тепло, и рыжие огни факелов разгоняли туманную тьму, в которую было погружено все: стеллажи с бутылками, пузатые бочки, деревянные скамеечки и небольшие круглые столики.

И всё это напоминало чем-то склеп.

Одним словом, Алана бы сюда ни за что не отправилась без надобности: слишком противное и тревожное чувство сковало ей грудь, как только она спустилась.

Мариан нашёлся в самом дальнем углу, одинокий, смотрящий в потолок, распивающий вино из горлышка, и его алые распущенные волосы мерцали в свете, исходящем от факелов.

Они мерцали кровью, и от этой мысли по пищеводу словно ножом резанули.

— Здравствуй, отец, — спокойно поздоровалась Алана, привлекая внимание, казалось бы, совершенно ушедшего в себя мужчины, и тот, вздрогнув, удивлённо уставился на неё в ответ.

Он молчал с несколько секунд, словно бы совершенно не ожидавший её увидеть, и Алана не решалась нарушить эту тишину, чувствуя, как внутри неё все… трепещет.

Дрожит от радости.

У неё был отец, и даже если он не был слишком на него похож, он всё равно оставался её отцом. Её семьёй. Тем, кого она когда-то любила — и тем, кто сейчас жив.

Мариан же переживал, когда она сбежала: океан волновался и говорил, что царь в панике. Мариан же беспокоился о ней: в те редкие встречи, когда он приплывал к ней, мужчина приносил ей арфы и слушал, как Алана поёт. Мариан же любил её: когда-то давно, в счастливом детстве.

А сейчас… у него осунулось лицо, а в волосах серебрились тонкие седые прядки, да и…

Траур.

Он нёс траур.

Разве не это самый понятный и верный показатель того, как Мариан любил свою семью?

— А… — просипел наконец он, прочищая горло и пытаясь как можно более невозмутимо налить вина в бокал. — Спасибо за вчера, — отрешённо протянул мужчина, пряча взгляд, и Алана, чувствуя, как к горлу подступает комок горечи, кивнула.

— Не за что, я же… понимаю, — проговорила она, не решаясь подойти ближе и так и оставаясь стоять между двумя стеллажами, в нескольких метрах от отца.

— Зачем же ты пришла? — поинтересовался

Мариан с отсутствующим видом, и это его действие кольнуло девушке в грудь.

— А я не могла прийти к тебе просто так? — сглотнула Алана, закусив губу, и с каким-то незнакомо обиженным удивлением пронаблюдала, как мужчина в ответ на это неловко выдохнул, притронулся к носу и замотал головой.

— Конечно, конечно, могла, — забормотал он, и эта картина… этот человек, которого она боялась, любила и уважала всё это время, эти его эмоции — они заставили Алану судорожно вздохнуть.

— Но ты прав, я всё же здесь с умыслом, — облизнулась она, пытаясь не думать. Не думать о том, что между ними произошло и что уже никогда не произойдёт.

Мариан ответил на ее слова едва слышным хмыканьем и коротко повел головой, словно разминая затекшую шею.

— Вот как… — он произнес он тихо. — Вот как… — и вскинул голову, вроде глядя и на нее, но куда-то над ее головой. — И чего же ты хотела?

Алана прикусила губу, не зная, куда деть взгляд и будучи не в силах понять, почему отец на нее не смотрит, и сцепила руки замком за спиной.

Ей надо было это сказать. Она должна быть очень сильной.

— Я хочу попросить тебя оставить меня здесь, — ответом на ее слова стал приглушенный смех. Плечи отца дрожали, и он снова опустил голову как будто в каком-то непонятном стремлении сдержать порыв, задушить веселье в себе еще на подходе к горлу. — Я… — терпеть это стало невыносимо. — Посмотри на меня пожалуйста, — попросила она негромко.

Мариан поднял голову и уставился в тонущий в сумраке дрожащих от едва заметного сквозняка факелов потолок.

— Я не могу, — он поставил бутылку вина рядом с наполненным, но так и не опустошенным бокалом, и зажмурился. — Я видел тебя тогда в тронном зале, но ты даже не захотела рассказать мне, что с тобой стало, дочь. Поэтому… я не могу.

Алана поджала задрожавшие губы. Слышать от родного отца подобные вещи было столь же невыносимо, сколь и слушать гадости из уст Говарда Линка, когда-то называвшего ее ледяной глыбой и считавшего за комплимент собственные слова.

Сколько раз он так ее называл?

Сколько раз еще она вспомнит это слово?

Молчание затянулось.

— Пап, я хочу остаться, — еще раз повторила Алана, не зная, что ему ответить. Его слова ранили очень больно, но она знала, что не должна обращать на них так уж много внимания. Мариан… он ведь просто обижен, верно? Он обижен ее побегом, ее молчаньем, ее желанием скрывать правду.

— Из-за этого твоего наглеца Тики? — с ехидной усмешкой хмыкнул он, и Алана бы зашипела в ответ, как всегда это и делала в таких ситуациях, но лицо у Мариана было такое незнакомо хмурое и уставшее, что сил на шипение просто не было.