Жемчужный узел
Шрифт:
Вот только выбрать первый вариант означало потворствовать прежнему лицемерию. Лизавете пришлось бы три года притворяться, что всё нормально: она не так уж обижена на Добрыню, не сердится на отца, чудесно чувствует себя в деревне на краю света без своих подруг и вещей, без возможности прогуляться по городу и посетить какой-нибудь захудалый приём или бал…
Но она не хотела притворяться — не здесь, не с этими людьми или нелюдями. А ещё она не хотела сдаваться и просто ждать: о, Отец, да она сойдёт с ума от одной этой перспективы!
Так что, если подумать, никаких
И всё — значит, всё.
Когда Лизавета, собранная и причёсанная, вошла в зал трактира, Добрыня заметно приободрился. Он даже сумел изобразить обыкновенную радушную улыбку и открыл рот, чтобы предложить ей сытный завтрак, стакан воды или ромашковый отвар, от которого Лизавету уже начинало тошнить.
Она не дала Добрыне сказать и слова:
— Вы видели Лада или Ингу?
— Что? — о, а вот теперь он растерялся вполне правдоподобно.
— Мне теперь называть их водяным и его приспешницей?
— Лизавета…
Теперь в голосе Добрыне прорезались нотки неодобрения. Чувство вины, которое Лизавета с утра заталкивала в самые глубины своего сердца, вновь попыталась высунуться. Она сильнее сжала кулаки, заставляя ногти больно вонзиться в ладони. Боль отрезвляла.
— Извиниться передо мной вы сможете и потом: судя по всему, мы будем регулярно видеться ближайшие три года. Поэтому давайте сейчас не тратить время на это. Вы видели Лада, Ингу, Ольгу или ещё кого-нибудь, о ком мне следует знать?
Добрыня тягостно вздохнул. Лизавете пришлось прикусить внутреннюю сторону щеки, чтобы и в этот раз сдержаться и не рассыпаться в извинениях. С ней обращались и хуже — они строили козни, продолжая мило улыбаться.
— Нет. Но я видел твоего отца.
Лизавета застыла. Краски сошли с её лица. Рот открылся, брови беспомощно вскинулись, в голове застучало: «Нет, нет, нет». Она забыла — сегодня как раз истекли три дня, за которые можно было добраться до Карасей из «Медвежьего угла». Что ещё страшнее, она совсем забыла о том, что рано или поздно придётся объясниться с отцом. Каково будет посмотреть ему в глаза и сказать: «Ты умрёшь, если я уйду отсюда, и ты сам в этом виноват»?
— Я сказал ему, что ты ушла рано утром, и я не знаю, куда. Он ждёт тебя на крыльце, так что будет лучше, если ты выйдешь через заднюю дверь, обойдёшь дом и…
— Нет. Пусть знает, что вы ему тоже солгали.
Прежде, чем Добрыня успел возразить, Лизавета круто развернулась на пятках и направилась прямо к выходу так быстро, чтобы не успеть почувствовать страха перед встречей с отцом. Видит Бог, она была в панике.
Отец, как оказалось, тоже. Он нервно вглядывался куда-то вдаль, ища Лизавету в каждой проходившей мимо женщине, но на звук распахнувшейся двери резко обернулся. Лицо его, до сих пор полное волнения и надежды, отразило невероятное облегчение — и мгновение спустя Лизавета оказалась в его крепких объятиях.
— Я так рад
— Да, я тоже…
Отец отстранился, чтобы хорошенько её рассмотреть. Сам он выглядел уставшим: гнал, наверное, во весь опор, — но к усталости примешивалось ещё и счастье. В отличие от Лизаветы он всё ещё верил, что их история может закончиться хорошо.
— Я так волновался, когда ты… — отец не договорил.
Словно не в силах поверить, что Лизавета настоящая, он продолжал во все глаза глядеть на неё, прикасаться: сначала сжал плечи, затем — стиснул тонкие пальцы. Он не заметил, что она не пожала его руку в ответ, что улыбнулась лишь коротко, вымученной, а отнюдь не довольной улыбкой.
Обида, колыхавшаяся в груди Лизаветы с прошлого вечера, при виде отца отступила. Он всё ещё был человеком, необдуманно отдавшим её водяному, но вместе с тем это был её батюшка. Тот самый, что возился с ней вечерами, катая по полу деревянные игрушки. Тот самый, что до сих пор при возвращении из любой поездки обнимал её первой, до мачехи. Тот самый, что о её замужестве говорил не как о возможности заключить выгодный союз, а как о способе уберечь ей, Лизавету, найти ей достойный кров и пристанище. Тот самый, что сейчас так трясся над ней, боясь потерять.
— Пойдём внутрь, — мягко сказала она, позабыв о недавней дерзости.
— А? — отец, всё это время бормотавший что-то невнятное, утешающее, вмиг встрепенулся. — Да, ты, верно, права. Тебе надо собраться, а мне, пожалуй, что отдохнуть. Гнал, как проклятый…
В груди Лизаветы кольнуло желанием согласиться. Она могла бы сказать, что имела в виду именно это, и отсрочить разговор ещё на день — целый день, когда её отец был бы попросту счастлив. Она могла бы притвориться и нарушить зарок, данный самой себе каких-то пару часов назад.
— Да и с утра ехать сподручнее. Не будем до ночи останавливаться на постой, полдороги за раз покроем. Так, может, не через три с лишком дня, а пораньше уж дома будем…
— Не будем, — Лизавета вытолкнула из себя слова, точно камни с горы.
Отец замолчал на полуслове, поглядел на неё непонимающе. На лбу его появилась тонкая морщинка — подозрение, которое он ещё мог загнать вглубь сознания. Но Лизавета не позволила:
— Я никуда не поеду. Не смогу.
Морщинка стала глубже, уголки губ опустились.
— Я не верила тебе всё это время — скрывала, но не верила, но ты был прав. Водяной существует, я видела его, и теперь для меня нет пути обратно.
Последняя надежда в глазах померкла, взгляд ожесточился.
— Если я уеду, то тем самым причиню тебе вред.
Вот оно: мгновение озарения. Только что отец, разозлившись на водяного, был готов рвать и метать, но несколько слов — и он понял. В злости не было смысла, потому что ею нельзя было ничего изменить.
— Но… — отец потёр бороду, глаза его забегали в поисках хоть какой-то лазейки. — Это из-за уговора, так? Но я уже нарушил уговор, потому что не привёз тебя вовремя, и ничего не случилось. Так что это может быть просто какой-то трюк, чтобы удержать тебя здесь, поэтому…