Жемчужный узел

Прокопьева Дарья

Неверное.

К такому выводу Лизавета пришла через два с лишком дня, которые провела на затрапезном постоялом дворе без возможности нормально умыться, поговорить с подругами, прогуляться по городу и вообще сделать хоть что-то, а не сидеть безвылазно в тесной комнатке на втором этаже.

Всё было ужасно. Как назло, царила невероятная жара. Снаружи нещадно пекло яркое солнце — не августовское, а вполне июльское, беспощадное. Чтобы укрыться от его безжалостных лучей, приходилось всё время находиться в четырёх стенах, но и там было не легче: да, голову не припекало, но дышать было нечем. Воздух был тяжёлым, густым —

казалось, что вдыхаешь не его, а какой-то кисель.

Лизавета чувствовала себя сонной мухой. Она не могла думать, не могла дышать, не могла шевелиться. Пока светило солнце, она пряталась в своей спальне, тщетно пыталась вышивать и читать, а на деле — беспомощно глядела то в потолок, то на пейзаж за окном, который за прошедшее с приезда время надоел до зубовного скрежета.

Но это можно было бы пережить, если бы пот не лил ручьём. Боясь водяного, отец запрещал Лизавете даже нормально умыться. Волосы её превратились в комок, кожа всё время казалась липкой, смотреть на своё отражение — даже мельком, в окне — становилось невыносимым. Лизавета начала испытывать отвращение к своему телу, не могла даже коснуться лица тонкими пальцами: они казались грязными, испорченными.

Со второго же дня она принялась считать часы до великого избавления. Хотя к непреходящему желанию вернуться домой примешивался стыд: Лизавета представляла, как скривится лицо мачехи, когда та увидит их после путешествия. Лизавета почти ощущала её взгляд, снисходительный, нарочито медленно скользящий от всклокоченной макушки до испачканных в дорожной грязи туфель, слышала довольный смешок. И ведь мачеха имела на этот смешок полное право: она оказалась права.

Водяного не было, Лизавета знала это с самого начала. Чего она не знала, так это что одержимый идеей о нечистой силе отец будет коршуном следить за ней, не спуская глаз. Он и до этого уделял Лизавете куда больше внимания, чем отцы и даже маменьки других девушек, но сейчас это превратилось в кошмар. Она не могла и шагу ступить без его ведома, обязана была или постоянно сидеть в своей комнате, или отчитываться о желании даже просто пройтись по коридору. И пускай отец следил за ней исключительно из благого намерения, к концу второго дня эта забота не вызывала в Лизавете ничего, кроме раздражения.

В результате она заперлась в комнате и с самого утра притворялась спящей. Когда отец стучал, Лизавета что-то невразумительно мычала и говорила, что безмерно устала. До сих пор он смиренно уходил прочь, довольный хотя бы тем, что дочь остаётся за закрытыми дверями, но Лизавета была уверена: ещё раз, другой — и он ворвётся внутрь, думая, что её либо прокляли, либо подменили.

Мучения этого странного путешествия не поколебали веры отца в водяного. Наоборот: он стал более нервным, подозрительным. Когда они вместе спускались вниз, чтобы отужинать, он волком смотрел на других постояльцев, будто подозревал в них приспешников нечисти. Постояльцы отвечали тем же, и вот уже Лизавета сама не желала выходить наружу — вчера даже согласилась, чтобы отец сходил один, а ей потом принёс на подносе всяческой снеди. Он был доволен таким исходом, считая, что оставляет её в безопасности.

Но добровольное заключение возымело обратный эффект. В обычно кроткой Лизавете проснулся дух противоречия. Пока он проявлялся лишь в запертой изнутри двери, но краем сознания она уже чувствовала, как подступает другая затея — ещё более смелая, дерзкая.

Она задумала сбежать.

Ненадолго и недалеко — на это Лизавете не хватило бы смелости. Но она мечтала о свежем воздухе, о чистой

воде, о подлинном одиночестве и спокойствии, которое обычно находила в своей спаленке в отцовском доме. Со временем мечта эта превратилась в непрекращающийся мысленный зуд: стоило прикрыть глаза, на мгновение отдаться раздумьям — и Лизавета представляла себя снаружи, на крыльце у входа или в небольшом дворике рядом, дышащей полной грудью, смело пьющей из чашки что-то помимо опостылевшего кваса, умывающейся ледяной колодезною водою.

План созрел быстро. Отец, не отходивший от неё днём, ночью быстро проваливался в беспамятство. Сквозь тонкие стены Лизавета слышала его зычный, раскатистый храп — будто гром гремел вдалеке. Она не сомневалась: за таким храпом и не услышишь, как тихонечко заскрипит соседняя дверь, как проскользнёт кто-то мимо комнаты, как сбежит по ступеням.

Одно останавливало Лизавету — бесконечное доверие, с которым к ней относился отец. Он так спокойно спал, потому что знал: дочь никогда не ослушается его, не обманет. А ведь именно это она и собиралась сделать сейчас, лёжа на худой кровати на забытом Богом постоялом дворе и бессмысленно пялясь в щербатый потолок, будто надеясь, что трещинки в нём начнут складываться в какие-то знаки.

Знаков не было. Храп не прекращался. Вот, сейчас отец особенно звучно крякнул во сне!..

И Лизавета не выдержала. Она резко вскочила с постели и заметалась в поисках шали. Та отыскалась в дорожном сундучке, куда Лизавета бросила её в сердцах, узнав, что во время их «пряток» ей запрещено даже выйти на улицу. Теперь шаль пригодилась. Завернувшись в неё покрепче — жара жарой, а ночью дул прохладный ветерок и вовсю жужжали комары, — Лизавета, стараясь не думать о том, что делает, медленно открыла дверь. Та протяжно заскрипела.

Лизавета застыла. На долгое, мучительное мгновение повисла тишина.

Но вот в коридор опять прорвался размеренный храп. Лизавета выдохнула — когда только успела задержать дыхание? — и осторожно скользнула наружу. Половицы молчали под её ногами, надёжно скрывая побег.

Шаг, ещё шаг. На лестнице Лизавета ускорилась, в полупустой зале внизу — почти побежала, преследуемая взглядами засидевшихся допоздна незнакомцев. Возможно, они думали, что она бежала от них, ей же казалось — она бежит от самой себя. От тихой, послушной девочки, чей страх обидеть отца завёл её невесть куда, в это неприятное, ужасное место. Как она хотела вернуться назад во времени и отказаться следовать за ним!

Входная дверь распахнулась. Лизавета перешагнула порог, вбирая воздух полной грудью, и… закашлялась.

Воздух снаружи оказался сухим и тёплым. Ветра не было — была лишь жара и пыль, оседающая на коже. Но даже они оказались в радость Лизавете, больше двух дней проведшей в вынужденном заключении. Здесь, на пороге постоялого двора, в алом свете заходящего солнца она почувствовала себя такой свободной, какой не была даже дома, в городе.

Нарушать запреты оказалось очень, очень приятно.

Она улыбнулась и открыла глаза, которые невольно зажмурила от удовольствия. В вечерней темноте почти ничего не было видно. Отец лёг рано, но пока Лизавета решалась на вылазку, дневное светило успело практически скрыться за горизонтом. Чтобы разглядеть хоть что-то, ей пришлось сдвинуться с места, приблизиться к одному из смутных силуэтов впереди. Это оказалась коновязь: здание впереди, похоже, было конюшней. Когда глаза немного привыкли к сумраку, Лизавета рассмотрела около него мальчишку — тот дремал, сунув в рот соломинку и привалившись к стене.