Жена Гоголя и другие истории
Шрифт:
— Настоящее и мнимое? При чем здесь это?
— (Не такие уж они простаки.) Тут уже, понимаете, совершенно неясно, какой точки зрения придерживаться. Иногда начинаешь даже думать, что эти люди и впрямь, как считают некоторые из них, состоят из двух половин, одна из которых тело, а другая...
— А другая? А другая?
— Откуда мне знать! Наверное, то, что не есть тело и даже каким-то образом противостоит телу.
— Ну нет, профессор, так не пойдет. Представить себе существование двух различных естеств мы решительно не в состоянии. Вы обязаны нам сказать, тела они или
— Послушайте-ка, мои милые, юные и весьма дерзкие друзья, давайте не будем сбивать друг друга с толку. Знания, которыми я обладаю на сегодняшний день, не позволяют мне заходить в своих рассуждениях слишком далеко. Тем более вот так, сразу, без подготовки. Да я даже не знаю, с какого боку ко всему этому подступиться... А что, если внутри этих тел находится что-то наподобие огня, полыхающего глубоко под толстой корой небесных тел?
— Тогда почему это внутреннее «что-то» не прорвет свою кору и не избавится от тела?
— Ну и вопрос! А почему, скажите вы мне, не извергается внутренний огонь небесных тел? Честное слово, с чего это вы взяли, будто свобода обязательно тяготеет к еще большей свободе? Будто свободная стихия, к примеру тот же огонь, обязательно должна стремиться к бурному высвобождению? На самом деле она, наоборот, постепенно замыкается в себе, а свобода, если хорошенько приглядеться, тяготеет к рабству. Никакая это не духовная ценность и даже не высокое устремление. Виною всему наш порочный метод исследования, наши ложные посылки. А происходит это из-за нашей слепоты. Вдохновляясь частичными процессами высвобождения энергии или природных сил, ежедневно происходящими на наших глазах, и проводя, как это у нас принято, соответствующие параллели, мы убедили самих себя в том, что свобода есть цель, высшее благо, а заодно и безотказное средство. Но мы не видим главной цели: конечного и, почему бы нет, благотворного назначения всего этого. Какое там! Если и существует поистине бесполезная вещь, так это как раз свобода. Свобода — это даже не вещь, это вздох, ничто, которое ждет своего определения и предназначения. А это, как я уже сказал, и есть рабство. Свобода не может быть целью. Несчастны те народы и эпохи, которые ставят перед собой подобную цель. Руководящим принципом вселенной является не принцип расширения, принцип сжатия, не принцип растяжения, а принцип сокращения... Впрочем, что это я тут с вами пережевываю прописные истины, прямо как в вечерней школе! Мы тут разглагольствуем (и вовсе нет!), меж тем как эту нашу горе-лекцию давно пора бы уже закончить. Итак, вернемся к нашим баранам. Хотя нет, возвращаться мы ни к чему не будем; всего доброго, до следующего раза!
— Ну а как же...
— Что — как же?
— Значит, их жизнь состоит и из сна, как вы его назвали, и из бдения?
— Точно.
— А потом они действительно умирают?
— Действительно. То есть как это — действительно?
— Как, как?
— Нет, теперь вам меня на этом уже не поймать. До следующего раза!
— Хорошо, но как хотя бы проявляется эта смерть?
— Черт возьми, они перестают быть тем, чем были. К примеру, они перестают двигаться.
— А что, живые они двигаются?
— Еще как. Движение для них —
— Они двигаются: вот это да!
— Кроме того — опять же ради примера, — умирая, они лишаются своего тела.
— Что-о? Что значит «ради примера» и «лишаются тела»?
— Ку-ку, дорогие мои! Так мы и вовсе никогда не кончим.
— Как жалко! Тогда ближе к делу. Значит, они умирают. Так. А потом, что происходит потом?
— Что происходит? Да ничего.
— Ну уж нет! Там, где кончается одно, обязательно должно начаться другое.
— Приходите завтра.
— Ну пожалуйста, профессор, ну хотя бы одну минутку, а? Расскажите нам еще что-нибудь такое.
— Ах, тако-ое!
— Ну, в смысле эдакое. Ведь самое интересное только начинается. Если до этого вы заставляли нас попусту напрягать извилины, то теперь вроде бы самое время рассказать обо всем по порядку...
— Не опаздывайте на следующую лекцию.
— Какая досада!
— Подумать только, какие прилежные и вдумчивые юноши! Однако в любом деле надо знать меру. Всего доброго!
— Секундочку! Еще один вопрос: вы сказали, что бдение и сон чередуются?
— Да, бдение воспроизводит сон, а сон — бдение.
— Но...
— Я понимаю, что у вас не сходится, но ответить пока не могу. В общем, вы хотели бы знать, что же преобладает?
— Да, да!
— Ну так вот, точно я не знаю, но думаю, что бдение воспроизводит сон слабее, чем сон воспроизводит бдение. По крайней мере, сон самодостаточен, а бдение — нет.
— Какой же из этого следует вывод?
— Не знаю.
— Во всяком случае, вы понимаете, что если это обстоятельство верно, то его можно истолковать двояко?
— Понимаю.
— С одной стороны, из этого можно заключить, что важнее всего бдение, а с другой — что важнее сон.
— Выбирайте.
— Мы выбираем второе.
— Вот и чудно, поздравляю.
— Значит, по-настоящему они живут во сне?
— Считайте, что так, если вас это больше устраивает.
— Но ведь во сне тело не играет почти никакой роли?
— Вроде бы никакой, а если и играет, то весьма ограниченную. (Если я ослаблю внимание, они как пить дать снова втянут меня в разговор.)
— Следовательно, то, что в конечном счете умирает, и есть тело?
— Что за ерунду вы городите! С чего это вы взяли?
— Хорошо, тогда ответьте на такой вопрос: не будь у них тел или не будь они телами, могли бы они умереть?
— Не думаю.
— Вот видите, значит, тело и есть смерть?
— Я этого не говорил.
— Короче, вы не собираетесь нам больше помогать?
— Не теперь. До свидания.
— Нет-нет, погодите! Объясненьице на дорожку, плевенькое такое объясненьице, два слова — не больше!
— Двумя тут не обойдешься.
— Скажите, почему в начале нашего разговора вы употребляли как настоящее, так и прошедшее время, а затем — только настоящее?
— Смотри-ка, что откопали! Ну да, для простоты дела я стал ограничиваться одним настоящим, хотя... А вы разве не знаете, чем все кончилось?