Жертвуя малым

Медейрос Вольга

— Ты разве не собираешься на встречу Светлейшего дона? — в сердцах спросила я, едва не наступив на постояльца в тесноте комнатушки.

— Нет, — безразлично отозвался тот, и убрался из-под ног в единственный свободный угол между стеной и спинкой кровати. — Явится, полезет лапать ее. Нет ни малейшего желания смотреть на это.

Онемев от изумления, я принялась было переодеваться в парадное платье прямо на глазах у аристократа, но вовремя остановилась.

— Кто полезет?

— Любой бы полез, хватило б гонору, — мрачно пожал плечами Соль. Читать и писать ему было нечего, все атрибуты оставались на столе, из-за которого я его выгнала, вот он, видимо, от безделья и точил со мной лясы.

— И ты, что ли, тоже? — ошарашенная фантастичностью беседы и крайне заинтригованная, не унималась я.

Соль оглядел меня с головы до пят и тяжело вздохнул.

— Любой, — веско повторил он. И умолк, откинувшись

на стену и сцепив на животе руки. Погрузился, так сказать, в размышления.

— Вам-то зачем, ведь вы же родственники, — забросила пробный камень я, но слабый ручеек разговорчивости квартиранта уже иссяк.

Смирившись, я подобрала платье и отправилась переодеваться в душевую раздевалку, оставив Соля вариться в собственном соку.

Сейчас, когда я стояла за спиной донны и одного из ее гвардейцев, железной рукой правившего лошадьми, предрассветный разговор был тем единственным предметом, на котором я могла сосредоточить свой отупелый от недосыпа ум. Я вертела его и так, и эдак, не пытаясь разгадать смысл, но он придавал слабенькую остроту ожиданию встречи с благородным доном Августом и тем самым поддерживал во мне интерес к происходящему.

Наша большая и неуклюжая, зато позолоченная колесница двигалась во главе длинной процессии жриц, жрецов и послушников всех пяти главных городских святилищ. Первыми в алых с золотом мундирах маршировали поклонники Шлемоблещущего, будущие милиционеры, пожарные и телохранители знатных семейств, настоятель храма, гладковыбритый и подтянутый, гарцевал на лошади по правую руку от моей наставницы. Слева, меланхоличный и худой как пугало, ехал верховный авгур, а его подопечные, служители Лучника в желтом и спутницы Охотницы в голубом, несли украшенные разноцветными лентами штандарты божественных Близнецов. Музыканты шагали следом, но их лиры и гобои молчали.

Далее двигались паланкины старших жриц и городской знати, среди них мелькали коляски рикш, под куполами которых, как моллюски в раковине, скрывались от солнца важные господа и разодетые матроны. В пестрой толпе позади них смешались белые традиционные хламиды эскулапов, черные с серебряной вышивкой по подолу платья пифий, темно-синие накидки любителей Совоокой мудрости с островерхими, похожими на столбики надгробий капюшонами. Наособицу вышагивали мастеровые: каждая группа в кафтанах своего цеха, с гербами и разными знаменами, все крепкие, спортивные, загорелые, девушки в косынках, парни с аккуратными бородками, в одежде цветов земли и того, что на ней растет.

Замыкали процессию поклонники Подземных божеств, близкая мне по духу братия. Их мрачные стройные ряды двигались ровно и неотвратимо: сосредоточенные девушки в глухих длинных платьях земляного цвета, серьезные юноши в черно-серых одеждах. В руках они несли фонари, забранные черной и темно-синей бумагой, бронзовые жезлы со сплетшимися на навершии змеями, занавешенные до поры клетки с птицами и барабаны.

В самом конце тащились зеваки из числа простого работного люда. По обочинами дороги, несмотря на ранний час, толпился народ, нас приветствовали заздравными окликами и восхищенными вздохами. Взгляды всего этого несметного множества людей устремлены были на донну, но и мне досталось сполна чужого непривычного внимания: я чувствовала их кожей, они словно прошивали плотную ткань парадного платья насквозь, — эти восторженные, недоверчивые, завистливые, подозрительные взгляды. Изящная донна, аристократка на позолоченной колеснице во главе праздничного шествия, одетая в длинное, до пят, платье полуночно-синего цвета, в глубоком декольте молочно белеет великолепная грудь, хрупкая талия перевита серебряным поясом, черная шляпка с плотной вуалью открывает мне, стоящей сзади, восхитительный вид на нежный, лебединый изгиб белой шеи. Кажется, что шествие — в ее честь, весь город собрался в этот ранний утренний час, чтобы полюбоваться на нее, Сиятельную, полубогиню, едущую навстречу своему небожителю-дяде. Она величественно кивает толпе, машет людям рукой, ее гвардейцы и городские патрульные расчищают нам путь, прогоняя с дороги излишне ретивых зевак, а те отступают к домам, и смотрят, смотрят, смотрят. Донна излучает мир и любовь, и красоту, способную этот мир сохранить, а мне хочется зевнуть, но я в самом фокусе людского внимания и не могу позволить себе подобную слабость. Я даже пошевелиться не могу, и стереть с лица вымученную улыбку — тоже, стою и пялюсь на идеальный затылок наставницы, прокручиваю в голове полуночный диалог с Солем и думаю, что в мечтах этот момент был во сто крат более волнующим. «Почему же, боги побери, так хочется спать?» — думаю я, на миг выхватывая взглядом в толпе искаженное уродливой гримасой бледное мужское лицо с жадно пожирающими донну глазами, и послушные кобылы вывозят нашу колесницу на привокзальную площадь.

Здесь

нас уже дожидается мэр города с советниками и — чуть поодаль — газетчики во всеоружии своего ремесла. Со своего высокого и удобного для обзора места я замечаю Лидию, по случаю раннего утра и плотной облачности нанесшую на лицо прямо-таки устрашающую раскраску; при виде меня она делает большие глаза, потом улыбается и поднимает кверху большой палец. Беспомощно, не имея возможности среагировать, я гляжу на нее сверху и проезжаю мимо: гвардеец направляет лошадей под вокзальную арку к перрону, куда прибудет особый поезд Императорской семьи Его Величества. По ходу движения мэр приветствует донну, она отвечает тем же. Процессия тиха, лишь жесты, выразительные в царящем вокруг безмолвии, служат нам сигнальным кодом. Пантомима, которая повторяется из года в год. Новый персонаж в ней — Сиятельная наставница, но она превосходно справляется со своей ролью. Впрочем, наверняка в Вечном городе ей приходилось участвовать в подобном спектакле.

Гвардеец-возница разворачивает колесницу, и донна, подняв руку, приветствует входящих под арку жриц и жрецов. Краем глаза я вижу, как суетятся газетчики, их стая бросается то к всаднику, то к паланкину, они о чем-то спрашивают, записывают, толкаются друг с другом. К донне не смеет приблизиться ни один, да и время для интервью неподходящее — все ожидают Императорский поезд. Процессия вливается под арку целиком, располагается широким полукругом на перроне, музыканты горделиво и чопорно поправляют свои инструменты. Наступает время ожидания.

Переступая с ноги на ногу, я жду, подавляя зевоту, вместе со всеми. С моего места отлично видно во все стороны, и это, пожалуй, единственное мое преимущество сегодняшним утром. Солнце взошло, пока мы двигались к вокзалу, его ослепительные лучи пронизывают облака, спешащие по хрустально-выпуклому небосводу по каким-то своим делам. Их тени скользят по толпе, в калейдоскопе лиц, обращенных к донне и ко мне, я замечаю сосредоточенное лицо Леты, чуть подальше, в соседней шеренге, — золотые кудри Меланиды. Коронида тоже где-то среди своих совооких однокашниц, но их головы покрыты капюшонами и лиц не различить. Мне удается разыскать взглядом даже Ксантиппу, она держит периметр в секторе мэра с домочадцами, изумрудного цвета мундир очень ей к лицу. Внезапно я ощущаю грусть. Все мои подруги там, по другую сторону, плечом к плечу с равными им, стоят и глядят белым анонимным лицом на застывшую статуей донну, недоступную как звезда и холодно-прекрасную. Глядят они и на меня: послушницу в темно-коричневом платье, с траурно-белым воротником и манжетами того же цвета, с куцыми волосами, забранными на макушке в пучок, с лицом, временами искажаемым гримасами сдерживаемой зевоты, глядят, и думают — что? Кто эта выскочка? Почему она здесь? Почему она, а не кто-то другой? Никакого права стоять за спиной Сиятельной донны я за собой не ощущала. И никакой гордости от того, что стою, — тоже. Только одно знала доподлинно: если не высплюсь, меня начинают одолевать тягостные мысли.

Последние участники процессии заняли свои места, газетчики одарили своим вниманием каждую знатную персону, попавшую в их поле зрения, конный гвардеец донны раскрыл над нами широкий зонт от солнца. И тут зазвучали вокзальные громкоговорители — пришло объявление о том, что поезд прибывает. Вскоре мы увидели его собственными глазами. Величественный черно-блестящий паровоз, украшенный гирляндами цветов, подволок к перрону три пурпурного цвета вагона, каждый с императорским вензелем, с солнечным гербом на боку. Пыхтя, могучая машина остановилась, мэр отдал знак раскатать перед дверьми первого вагона красную ковровую дорожку. Наш возница пустил лошадей шагом, второй гвардеец, конный, ехал сбоку, придерживая зонт над головой донны. Колесница остановилась у нашего края дорожки, я, согласно протоколу, спешилась. Мэр, советники и жрецы-настоятели пяти храмов встали рядом с колесницей. У дверей вагона с зонтиками наготове поджидали офицеры городской стражи. Газетчики толпились поблизости, толкаясь и перешептываясь.

Из брюха вагона раздался лязг — проводники снимали с двери засовы. И тут же ожили громкоговорители, заполнив привокзальную площадь сусально-восторженными завываниями ведущего:

— В год 248 со дня Воздвижения Купола, в 3-й год правления под девизом «Нравственного совершенствования» Его Императорского Величества Василия XIII Непоколебимого, да хранят боги его царственную жизнь многие лета, город Саракис провинции Кия приветствует Его Императорское Высочество, двоюродного брата-кума Божественного, воплощенного Душеводителя, Лучезарного домина Турмса Августа Климента Блистательного! Преклоним колени, братья и сестры, перед Лучезарным домином и Ее Императорским Высочеством, троюродной племянницей Божественного, верховной жрицей Похищенной, Сиятельной доминой Ингой-Кармой Фредерикой Франческой Несравненной!