Жертвуя малым
Шрифт:
Сейчас обстоятельства переменились: шесть дней назад Лучезарный дон во всеуслышание провозгласил его собственным родственником (не упомянув, правда, о том, кем именно они приходятся друг другу), а Сиятельная донна подтвердила слова дяди и при большом скоплении народа наградила блудного племянника поцелуем в лоб. Утром следующего дня Соль снизошел до выступления на пресс-конференции, которую организовали для него старшие аристократы. И там в своей новой самодовольной манере подтвердил перед возбужденно строчащими в блокнотах газетчиками, что все обстоит именно так, как соизволил его дядя на всенощной изречь.
После пресс-конференции,
И вот сейчас Его блудное Высочество и моя головная боль последних полутора месяцев соблаговолил явиться собственной персоной в мое скромное купе как раз тогда, когда я собиралась основательно набить желудок изысканнейшей вкуснятиной и улечься спать! А ведь, если подумать, всего шесть дней назад я с ностальгией вспоминала о тех деньках, когда мы с ним мирно жили под одной крышей. И как прикажете ее называть, эту шестидневной давности меня? — сентиментальной простушкой, не иначе!
— Светлейший домин, — начала я, убедившись, что максимально достойный вид в моей ситуации уже приобрела, — чем сия негодная послушница обязана столь скорому визиту?
Одетый, как и все время на протяжении последней недели, во все черное Соль в ответ на мои слова покривился, поерзал, блуждая взглядом, и, наконец, сказал:
— Когда-то попросил тебя не выражаться, помнишь? Теперь та же просьба, но в иной формулировке: хотя бы наедине, пожалуйста, говори по-человечески. Тебе ведь это не очень трудно, правда? — он заглянул мне в глаза, взгляд был просительный. Давненько за ним подобных фокусов не наблюдалось. Неужели потому он и сбежал из столицы, что его дворцовая вежливость коробила?
— Хорошо, — кивнула я. И, видя облегчение в ответном взгляде, мстительно добавила, — как Светлейшему домину будет угодно.
— Ко-ора! — завел очи к потолку беглый аристократ.
Я рассмеялась.
— Будешь знать, как без предупреждения вваливаться.
— Прости, — покачал он головой. — Тут, видишь ли, уточнить кое-что надо.
— Пожалуйста, уточняй.
— Да. — Он помялся. Выглядел он крайне неуверенно. Стремясь проявить деликатность, я вооружилась ложкой и стала хлебать бульон. Нежный, даже на вкус золотистый, с тончайшим привкусом телятины. Ах, до чего же божественно иметь отношение к высшей знати!
Соль меж тем обрался с мыслями.
— Среди книг, которые оставались в твоей комнате, не попадалась ли тебе такая старая тетрадь?
— С набросками? — поощрила я.
— Значит, попадалась, — Соль вздохнул. — И что ты с ней сделала?
— Ничего, — пожала плечами я, облизывая ложку.
— Себе? — с недоумением переспросил Соль. — А поточнее?
— Ну, дома, наверное. В общежитии. А что?
— Да так, — было видно, что интерес к разговору он потерял. — Дома, так дома.
— А что это за тетрадь? — спросила я и с увлечением приступила ко второму блюду: отбивным с тушеными овощами.
— Да так, — махнул рукой Соль. — Тетрадь как тетрадь.
— На дневник похожа.
— Ага, — он поднялся. — Ты ешь, ешь, не отвлекайся.
И с тем отбыл.
Я поморгала глазами ему вслед. Ничего не поняла, решила, что аристократы тоже устают, вот только усталость у них имеет специфику. И с удовольствием продолжала завтрак в прекрасном одиночестве.
Подчистив тарелки, напившись чая с лимоном и медом, я, отдуваясь, отвалилась от стола. Вызвала проводницу, чтоб пришла и убрала посуду. Поблагодарила ее за замечательное угощение. И, ощущая кратковременный прилив сил, как бывает всегда, когда вместо того чтобы поспать, плотно поешь, пришла к мысли, что нужно приложить их к чему-нибудь полезному. Например, описать в дневнике ошеломительную красоту рассвета, навстречу которому стремился наш поезд.
Не откладывая в долгий ящик, я пошарила в сумке и вынула на свет тетрадь. Вести дневник меня приучила матушка. С шести лет я жила в храме, приезжала в поместье только на зимние каникулы, и, разумеется, обо всех своих горестях и радостях напрямую рассказать родительнице не могла. Чтобы не получать от меня огромное количество жалобных писем, благоразумная матушка посоветовала мне вести дневник. «Записывай все, что произошло с тобой за день, и в конце недели перечитывай. Если останется то, что до сих пор тревожит тебя, пиши мне в письме». Так наставила меня она, и я ее правилу послушно следовала. Как выяснилось, к концу недели у человека остается не так уж много важных новостей, ради которых стоило бы каждый раз отправляться на почту.
К семнадцати годам я уже так привыкла вести дневник, что это стало для меня ритуалом. Несмотря на загруженность делами и усталость, невзирая даже на недолгое соседство Соля, каждый вечер я старалась записывать текущие происшествия. И вот теперь решила не изменять многолетней традиции, тем более что и жизнь моя, наконец, обогатилась достойными упоминания событиями.
«Буду потом внукам хвастаться», — подумала я, и, раскрыв тетрадь, уселась за столом поудобнее.
Дневник оказался не моим. А той самой тетрадкой, узнать о судьбе которой давеча заходил, весьма обеспокоенный, Соль. Всего в ней и сходства-то с моим дневником было, что размер одинаков.
Настроенная по-прежнему благодушно, я уже более тщательно пошарила в сумке. Моего дневника не было. Начиная подозревать, что впопыхах попросту перепутала, я все же не поленилась и поискала среди других своих вещей. Но моего дневника, будто Соль его сглазил, нигде не оказалось. Впервые за одиннадцать лет со мной случился такой казус.
От расстройства я даже спать перехотела. Все-таки привычка — великая сила. Особенно в случае, когда ее нельзя удовлетворить.
«Ничего, куплю новую тетрадь в столице», — попыталась утешить себя я. Но все же досадно было очень. Так, что захотелось в отместку — Солю, кому же еще, — начеркать что-нибудь в его, так некстати подвернувшейся под руку, тетради.