Жертвуя малым
Шрифт:
— Поспеши, — добавила она, не оборачиваясь. — Иначе Женька опять одолеет и начнет стрелять.
Робот запрыгнул в кабину джипа, который послушно урчал мотором все это время, и резко стартовал с места. Не решаясь с непривычки набирать высокую скорость сразу, он напряженно вглядывался в зеркала заднего вида, но ничего, кроме припаркованной у дома Гисеевских машины фермера, в них не увидел. Женька, старшая дочь, не выбежала, чтобы выстрелить им вслед.
И все же, выйдя на трассу, он взял разгон. И мчал джип до тех пор, пока Молох, тихо копошившийся на заднем сидении, не приказал ему остановиться.
—
Припарковавшись, он взглянул в зеркало заднего вида. В нем увидел отражение Молоха, склонившегося над трупом, прижимающего к запекшемуся кровью пуховику руку матери. В салоне отвратительно пахло: смертью, разлагающимся мясом. Безумием. Острее всего пахло безумием.
— Мама, — произнес Молох. — Мама, пожалуйста.
И сам же отвечал себе:
— Нет. Прости меня, сынок, но больше я так не могу. Пожалуйста, сделай так, чтобы меня не стало.
— Нет! — Молох вскрикнул и, распахнув дверь, выскочил из машины наружу. В боковое зеркало робот смотрел, как он бежит прочь от джипа по заснеженному полю. Оглянувшись назад, на неожиданный звук, он увидел, как рука обезглавленной женщины карябает спинку водительского сидения. И тут же, повернувшись, поспешил покинуть машину, бросившись за хозяином вдогонку.
Он настиг его шагах в тридцати от джипа. Молох лежал, упав ничком в хрустящую снежную крошку, и содрогался, поскуливая. Присев рядом на корточки, робот положил руку ему на спину, и Молох повернулся к нему лицом, пронзительно взглядывая широко раскрытыми глазами. Ни слезинки в них не было, только горе, глубокое, алое, безнадежное горе.
— Хоть бы заплакать, — равнодушно сказал он, измученно глядя роботу в лицо. — Но никак не могу, хоть убей. Ты убил бы меня, жестянка, если бы я приказал?
Робот покачал головой. Он видел мальчика перед собой, не-живого мальчика, с некрасивым худым, измазанным кровью лицом, с черными непослушными волосами, причудливо разметавшимися на свежем белом снегу, мальчика, в чьих глазах алым прибоем билась бездна, бездна отчаяния. Не неупокоенного, питающегося кровью живых людей хищника видел он, а мальчика, у которого умирала — и все никак не могла умереть — мама.
Картинка снова наслоилась. Но теперь это была картинка его, вобравшей в себя чужое, памяти, электронной памяти, совершенной, той, которая ничего не забывает. Он увидел этого же самого мальчика, но тот был на несколько лет моложе, светлее, невинней. Он как будто смотрел на него со стороны, свысока, с высоты взрослого роста, смотрел с гордостью и удовольствием на то, как уверенный в себе черноволосый мальчуган небрежной походкой приближается к другому ребенку, совсем карапузу, одетому в синий детский комбинезончик. Карапуз смотрит на старшего с опаской, открыв пухлый рот, но вот старший протягивает руку, покровительственно треплет по льняным кудрявым волосенкам, говорит: «Ого, какой ты вырос большой!», и недоверие в лице карапуза сменяется обожанием.
Потом картинка растроилась, добавился новый ракурс той же сцены, но как будто снизу, точно оператор лег на пол. И макушка вдруг ощутила прикосновение легкой руки старшего ребенка,
Воспоминание пропало, осталась только реальность, и сухие, умоляющие глаза Молоха напротив.
— О чем она просит? — сказал робот, глядя хозяину в глаза. — И почему не регенерирует?
Молох всхлипнул.
— Я бы отдал ей все, что выпил, — прошептал он и рывком сел, обхватывая колени руками. — Но мозг разрушен, а значит, прежний облик целиком не восстановится. И она не берет… ничего не берет от меня. Боится, что забудет, как когда-то была человеком.
— О чем она просит тебя? — повторил робот. И Молох, вскинув на него безумное лицо, заорал, брызжа слюной:
— Она просит, чтобы я съел ее, понял?! Хочет, чтоб я сожрал ее, моя мама хочет, чтобы я сожрал ее!.. — он сбился на визг, завыл, сжав зубы и качаясь из стороны в сторону. — Хочет, чтоб я, ее Старший, сожрал ее… — уткнувшись лицом в колени, глухо проговорил он. И замер.
Падал мягкими хлопьями снег. Джип, доверчиво светя фарами в ночь, урчал мотором на обочине, дожидаясь возвращения пассажиров. Вот из раскрытой задней двери его высунулась, как слепая рыба, рука, скребнув ногтями по гладкой обшивке, оттолкнулась, вываливая на землю неуклюжее тело. Молох вздрогнул и крепче вжал голову в скрещенные колени. С минуту поглядев на него, робот встал.
Он пошел навстречу трупу, который неловко, медленно, полз по снегу. Стоило роботу приблизиться, как труп замер.
— Не смей, — услышал он за спиной тихий, полный змеиной ненависти голос. — Только тронь ее пальцем!
Обернувшись, он смотрел, как Молох идет к нему: худой печальный мальчик с алым отсветом бездны в глазах. Толкнув робота плечом, чтоб посторонился, Молох прошагал к трупу, опустился перед ним на колени, бережно поворачивая его грудью вверх. Наклонился на миг, прижимаясь лицом к испачканной вытачке на модном пальто. Рука с облезлым лаком на ногтях поднялась, коснувшись его бледной скуластой щеки, и упала, чтобы больше не шелохнуться. А Молох, расстегнув пальто и блузку под ним, повернул голову, угрюмо взглядывая на робота, и, придерживая труп под плечи одной рукой, вонзил ладонь другой в простреленный живот матери.
Хлюпнули кишки, Молох закричал так, будто его нутро вскрывают. Робот отвернулся, глядя, как порхают в серой ночи мягкие, пушистые снежинки. Ему было больно, горько, одиноко. Невольно он подумал о том, как хорошо было бы сейчас заплакать. Он понял, что — подобно Молоху — не может этого сделать. И снежинки завертелись в черном хороводе вокруг него, как только хозяин снова закричал.
…Потом они, облив бензином, сожгли то, что осталось от матери Молоха. Хозяин, кривя лицо, стянул окровавленный пуховик и швырнул его в огонь. И вернулся в джип, усевшись на переднем сидении.