Жирандоль
Шрифт:
Так она и сказала.
– Сеня, эти недели – самые звездные в моей жизни. Поверь, у меня были и любовники, и мужья, и революции. Но сейчас я поняла, что единственная настоящая любовь – это музыка. И я ее бездарно профукала в погоне за мифическим равенством и лживой свободой.
– Тс-с-с, – предостерегающе шикнул Арсений, но никто не обратил внимания на дерзкие слова. Соседи любили только ее песни, не спичи.
– Я бы мечтала не расставаться с тобой до конца своих дней, учиться, слушать про аккорды и сольфеджио.
–
В Екатеринбурге приятное путешествие закончилось. Ссыльных вывалили на перрон, а поезд забрали для важных надобностей. Арсений, Ольга, семья инженера и вечно голодные дети кондитера с верхних полок уцепились друг другу в локти, в чудом уцелевшие хлястики пальто и ремни, чтобы их не растолкали, не развалили в разные концы товарного перрона. Скрипку на этот раз примотали к чемодану и укутали сверху останками шляпной коробки. Рисковать с поддельным младенцем вторично не стоило. Один раз в тотальном бардаке удалось прошмыгнуть и достаточно.
Сумрачный усач Савельич, приставленный к выпотрошенным из их вагона, начал перекличку. От голода никто не умер, все знали, что съестное следовало брать с собой, не надеясь на власти. Четыре человека выбыли по болезни, их ссадили по пути вполне легально и законопослушно. Хорошо. Совсем не так, как доносило тревожное сарафанное радио.
– Дальше пешком? Здесь и будет наша ссылка? – поинтересовался наивный инженер.
Белозерова рассмеялась. Эх, если бы Екатеринбург был конечным пунктом ссылки!
– Сегодня ночуем здесь. Сейчас пойдем на запасный путь. А завтра нам подадут состав до Акмолинска.
– Акмолинск – это где?
– Это Киргизия?
– Это Чечня?
– Это Таджикистан?
– Нет, – обрубил непросвещенных Савельич, – Акмолинск – то Казахстан.
– Это там, где Караганда? – шепотом спросил кондитер, а его жена при этих словах снова захлюпала носом.
– Да, это поблизости. – Усач повел их через полотно, перешагивая через рельсины длинными ногами в застиранных галифе.
Женщины засеменили, сгибаясь под тяжестью баулов, мужики взвалили свой скарб на плечи, а некоторые сначала посадили верхом детей, а потом уже стали обвешиваться багажом.
– Хорошо, что нам вещи дали взять, – пыхтела Ольга, задирая юбку и спотыкаясь на каждом шагу: высокие модные каблуки не предназначались для шествования по шпалам.
– Еще бы нехорошо. – Арсений поддержал ее за локоток. – Да я бы все равно без скрипки не уехал.
Вагон, выделенный широким жестом под ночлежку, оказался скотным: ни полок, ни сидений.
– Ничего, вам же только ночку перебдеть. – Савельич задвинул ворота, лязгнул замком.
– А покушать? – донесся неуверенный детский писк.
– Покушать тебе мамка припасла. – В угол полетел смачный харчок. В вагоне, кроме ленинградских, оказались и пришлые,
– Я хочу пи-пи, – снова заскулил чей-то малыш.
– Э-э-э, да я посмотрю, вы в санаторию собрались. – Новые персонажи, не стесняясь, обсмеивали везунчиков. – Здесь и пи-пи, и баю-баю – все в одной корзине. Вона, есть сено поспать, и радуйся. А не хошь, я себе заберу, помягче будет.
Он оказался прав. Никаких удобств к ночлегу не полагалось, равно как и ужина. Прихваченные из дома припасы ленинградцы уже подъели за три недели пути и простоя. Теперь начиналось лихо.
Завтра никакого состава не подали, и послезавтра тоже. На третий день, правда, выпустили погулять и покормили баландой.
– Ничего, ничего, Оленька, мы уже недалеко, – утешал Арсений погрустневшую Белозерову.
– Да при чем здесь далеко-недалеко? Мы же все равно никуда не едем.
Через неделю наконец неуверенно начали формировать новый состав. Начальник конвоиров – сухопарый Тимофей – оказался мастером матерного словца. Он загибал такие выкрутасы, что впору записывать и отправлять на кафедру русского фольклора.
– Ах ты, промандаблядище! Куда прешь свой грехоебальник? Поворачивай влево, тупизда, поворачивай, говорю.
Под таким рыком дело пошло проворнее, бабы выскакивали с обжитого скотного вагона как ошпаренные, на ходу завязывая узлы и запихивая бедный беженский скарб в котомки.
– Не разбегаться! Эй! Контрюки злоебучие! Успеете хреном редьки накопать. Развязывай баул! – Он ткнул тупым сапожьим рылом в мягкий бок клетчатого арбуза, хозяин узла согнулся пополам, замельтешил пальцами над непослушной веревкой, потом, не выдержав, пустил в ход зубы.
Старенький плед развалился на шахматную доску, посредине лежали скомканные рубахи, юбка, рейтузы, кружка и детский тулупчик, из которого выглядывал темный угол иконы. Из-под одежного вороха поползла к земле шуршащая газетная улитка. Вихрастая баба нагнулась под самый локоть мужа и выхватила кулек, спрятала за спину. Красноармеец подошел сзади и молча начал выворачивать ей руки.
– Сухари, товарищ начальник, – отрапортовал он.
– Отдай. А мазню забери. Нехер! – Он отвернулся, а боец распеленал пожитки, выпростал икону и деловито зашагал прочь.
Баба зажала рот рукой, а командир продолжал голосить:
– Ножи, топоры, вилки имеются?
– Нет, нет, – забулькало со всех сторон.
– А сейчас проверим.
Побледневший Арсений Михалыч дисциплинированно стоял в первом ряду перед самым лицом грозного крикуна и прижимал к груди чемодан с примотанным намертво скрипичным футляром. Ольга переминалась рядом с одного каблука на другой.
– Фигурально выражается, творчески. – Она завистливо прищурилась и почти улыбнулась. – Его бы на сцену.