Жирандоль

Бориз Йана

На Никольскую церковь все эти годы он просто смотрел издали, отворачивался и проходил мимо. А после Рождества 1931-го вдруг нечего стало делать, только гулять по городу да любоваться сырым низким небом, ажурной вязью инея на ветках, усталыми берегами Тускари под бело-голубыми покровами. Тогда Сенцов и надумал навестить храм. Кассиан Римлянин все так же сидел в своей нише, а под ней стояла каменная урна, плотно прикрытая тяжелой, обгрызенной временем крышкой. Платон купил свечек и подошел к чаше. В его сторону никто не смотрел. Он попробовал приподнять крышку – плотно заклепана, не оторвать. «Это я тогда глины намазал», – промелькнула обрадовавшая догадка.

В тот день он не пошел домой. Поздно вечером уговорил

дьячка оставить его одного в церкви, наплел с три короба про обет, данный батюшке-покойнику, про неразделенную любовь и заодно про революцию. Не жалко, она теперь во всяком разговоре к месту. Самое главное – денег отсыпал столько, что у служки глаза на лоб полезли.

В темноте и тишине бурогозить в церкви оказалось страшно, вроде как святотатство. В тот первый раз вокруг бушевала война, он и не думал, что когда-нибудь доберется сюда живым, считал, что отдал сокровища Богу, откупился. Теперь совсем по-другому, как будто воровать залез, как ночной тать. Пощипанные нуждой остатки драгоценностей лежали нетронутыми: старинная изумрудная брошь, пузатая серебряная рюмка, одна серьга-жирандоль с колечком и чудной лев – почерневшая костяшка. Никто не вскрывал ларь, не сметал паутину, не находил клада. Или святой Кассиан так надежно его стерег?

Сенцов поднес свечу к тепло мерцающему золоту, полюбовался. Забрать с собой? Больше десяти лет прошло. Про то убийство никто ни разу не спросил и уже не спросит. А драгоценности пригодятся, им в любое время найдется покупатель. Нет! Не стоит. Чужое – это чужое. Он уже не обманывался, что сыщется какой-то неведомый хозяин. Богу, кажется, они тоже не больно-то нужны. Бережет, но не трогает, на свои благие дела не пускает. Или в этом и крылся великий замысел? Не наступили еще подходящие времена?

Платон постоял, взвешивая в руке драгоценности, повздыхал, вспоминая все, что ему пришлось пережить, положил их обратно в замшевый мешочек и закинул в утробу каменной урны. Потом вытащил из-за пазухи припасенную глину и тщательно замазал край, чтобы никто не догадался, что внутрь заглядывали. Все как в прошлый раз. Наверное, надо еще подождать, покумекать. Пусть пока здесь схоронятся роковые камушки: и привычнее, и надежнее.

Он вышел из церкви, утирая придуманные слезы для обмана легковерного дьякона. Но тот уже попраздновал вволю на щедрое подношение, и ему было все равно.

Наутро Сенцов открыл дверь в лавку и зажмурился от яркого фонаря, направленного прямо в глаза:

– А вот и еще один голубчик. – Усач в шинели довольно потер руки в верблюжьих рукавицах. – Разве вам неведомо, что частная торговля запрещена?

– А какая торговля, вы о чем говорите? Я крестьянин из Букаревки, приехал навестить однополчан.

– А ваши хм… однополчане занимаются неразрешенной торговлей? – Усач показал дулом пистолета на сложенные в углу мешки, колбасные кольца и куски материи.

– Так это же для наших личных потребностей, – попытался вступить в диалог стоявший поодаль Липатьев.

На него шикнули:

– Ша, слышали уже!

Отлично смазанная машина правосудия завертелась, застрекотала печатными машинками, застучала коваными каблуками по гулким продрогшим коридорам. Через три месяца Иван Никитич, Екатерина Васильевна, Тоня с Алексеем и Васяткой, Платон и еще человек двадцать из бывших нэпмачей – все вместе в одном вонючем вагоне ехали в далекий пугающий Казахстан на вечное поселение.

Глава 10

Синьор Эмилио Ферробоски вырос незаметной веточкой на дереве старой кремонской семьи, два века тому назад отдавшей одну из дочерей в жены еще никому не известному Антонио Страдивари. Вернее, сам синьор Эмилио происходил как раз от родного брата Франчески, убившего из арбалета ее первого мужа бюргера Джакомо Капри на площади Санта-Агаты в 1664 году. Этот замечательный факт

позволил молодой вдове вступить в брак со скрипичным мастером и нарожать детей со звучными именами. То ли в знак благодарности за избавление от соперника, то ли просто из родственных чувств мастер Антонио подарил шурину одну из своих скрипок, еще не овеянную легендами и даже не особо звонкоголосую. Или просто больше не нашлось подходящего подарка, или зять оказался скуповат. Так или иначе первые полвека на скрипку никто не обращал должного внимания, Кремона издавна славилась музыкальными мастерскими, имя Страдивари стояло в ряду с Амати и Гварнери, так что не имело смысла бахвалиться перед соседями. Правда, в тяжелые времена предки синьора Эмилио вроде бы порывались сбыть инструмент, но больших денег никто не давал, и он остался в семье. Восемнадцатый век принес имени Страдивари большую славу, и скрипка серьезно потяжелела в переводе на золото, но семья Ферробоски в те времена не нуждалась, и растущую в цене вещицу продавать нужды не было. В девятнадцатом веке случилось много потрясений, прадеды полегли в наполеоновских войнах, дед проворовался, а отец обнищал. За два века в династии находилось много музицировавших, но из них не выкристаллизовался ни один виртуоз.

В октябре одна тысяча девятисотого синьор Эмилио проснулся в старом домике в пригороде Милана с больной плешивой головой, долгами и драгоценной скрипкой. Две его жены дрались за ошметки разодранной оливковой рощицы, дочери торопились выскочить замуж и требовали приданого, единственный сын не желал учиться, предпочитая сесть батюшке на шею и болтать ногами до самой старости. Все. Синьор Ферробоски поплескал в лицо тепловатой вчерашней водой из умывальника, поискал чистый воротничок, не нашел, плюнул и нацепил сюртук прямо на голую шею. Насыпая кофейную труху в турку, он еще раз взвесил неулыбчивое настоящее, сравнил с блестящим прошлым и приоткрыл ширму над безотрадным будущим. Дальше тянуть некуда и незачем.

Утро не обещало дождя, спелые сады призывно булькали падавшими на землю грушами, запах изобилия и гниения дразнил крылатые ноздри, солнце грело макушку под старой коричневой шляпой. Синьор Ферробоски собрал себе поесть – сыр, кусок лепешки и горсть сушеных слив, сощурившись, посмотрел на дымчатую даль, обещавшую в юности так много, а давшую в итоге совсем незначительно, сложил перекус в узелок, подумал, вытащил из чулана скрипку, завернул в старый плащ и двинулся пешком в город. У него имелся на примете покупатель, старый граф из Ментона, кто хотел пополнить коллекцию. Тот уже не первый год бомбардировал письмами и вот приехал лично. Значит, дела у него плезирные, обильно сдобренные золотым маслицем. Толстосума надлежало пощупать, а со скрипкой не церемониться, за двести пятьдесят лет, кроме расходов на хранение, она не принесла никакой прибыли.

К обеду над городом нежданно-негаданно собрались тучи, забухтели грозными голосами. Синьор Эмилио уже добрел до отеля, где остановился граф, попросил доложить о себе, но его милость изволили беседовать с виноторговцем, пришлось притулиться в холле и ждать. Портье ввиду неказистого сюртука и обветшалых сапог военного образца разговаривал надменно, сначала взвешивал каждое слово на оттопыренной губе и лишь потом ронял поверх головы просителя.

Синьор Ферробоски заказал стакан самого дешевого вина и сел к окну считать слезинки дождя на стекле. За соседним столиком усаживалось пить кофей нарядное семейство в неподобающе теплых одеждах. Мадам повесила на ручку кресла подбитую мехом пелерину, сыновья держали на весу суконные пальто, а муж – шинель с золотыми погонами. Эмилио прищурился и разглядел на эполетах двуглавого орла – русские. Они бегло и восторженно говорили по-французски об Амвросианской базилике и Кастелло Сфорцеско. Понятно, путешественники приехали выгулять свою любознательность.