Жирандоль
Шрифт:
– Завтракать, – буркнул он, развернулся и пошел назад.
Публика оживилась, начала гадать, чем и сколько раз их намеревались кормить в дороге.
– Так что же с вашим малышом? – опять пристала Ольга.
– Давайте так, – Арсений заговорщически понизил голос, – я на вас женюсь, а вы за это не спрашиваете больше о младенце.
– Хорошо. – Она оказалась уступчивой. – Гоните колечко.
Арсений рассудил, что дальше рассчитывать на везение не приходилось, и показал ей завернутую в одеяльце скрипку.
– Вы любите музыку, Ольга? – Он так
– Не то слово! Но… но почему вы не спрятали ее в чемодан.
– Я не знал, вдруг будут обыскивать, отнимут.
– А так не отнимут? – Она скептически сощурилась, в глазах сверкнули лукавые огоньки, лицо подтянулось, стало задорным и совсем юным. Красавица.
– Я притворюсь сумасшедшим, – он понизил голос, – да я и так сумасшедший, разве не видите?
– Я тоже. – Она легко и весело рассмеялась, как будто сидела на свидании в парке, а вечером собиралась в кино или оперу. Совсем не в ссылку, не в неизвестность, не навсегда.
Им повезло оказаться в крайнем отсеке, дальше сразу дверь в тамбур. В проходе свила гнездо семья инженера: отец на самой верхней полке, под ним мать, внизу – две девочки, уложенные валетом. Детям достались настоящие подушки, а родители спали на узлах. Инженер всю ночь ворочался, и жена боялась, что он упадет всем своим двухметровым ростом в проход, переломается. Поэтому она даже во сне поднимала наверх руку и щупала его за бок, проверяла. Инженер на это проявление заботы реагировал не совсем положительно: дергался, как от щекотки, вертелся и чертыхался. Кажется, лучше бы ей оставить благоверного в покое, от такой супружеской заботы ему грозило и в самом деле сверзиться с третьей полки.
Арсению и Ольге, как возрастным, достались нижние места друг напротив друга, над ними спали сестра и трое детей пухлого кондитера из соседней ячейки. Бытовать они ходили к отцу с матерью или сидели сверху на ветках обносившегося вагона. Сестра много плакала и писала письма в школьных тетрадках, а дети норовили поиграть во что-нибудь шумное и озорное, совсем не приличествовавшее пересыльному вагону. Им до нижних постояльцев дела не было, даже ели, не спускаясь с небес.
Постепенно все перезнакомились, стали делиться душещипательными историями. Белозерова слушала вполуха и Арсению не позволяла углубляться в подробности.
– Они все врут. – Она забавно щелкала языком и качала головой, как заводная кукла на витрине. – Раз отправили в ссылку, значит, рыльце в пушку.
– А как же я? Мое рыльце в чем виновато перед советской властью?
– Ты дворянских кровей, таких надо подальше держать. Видишь, есть резон.
– А ты?
– А я вообще бунтарка. Меня, по-хорошему, должны бы расстрелять. – Ольга весело посмеивалась и лезла в дорожный баул за новой порцией заварки. – Я ведь, Сеня, обозвала наркома лизоблюдом и прихвостнем, да еще присовокупила нецензурное. А что? Я не скрываю.
– З-зачем? – удивился Арсений. – Разве ты не догадывалась, что с рук не сойдет?
– Конечно,
– М-да, правдорубов на Руси не любили ни при какой власти.
– Да нет, это временно. Обязательно разберутся. – Она легкомысленно отмахнулась. – А в ссылке совсем неплохо, меня уже ссылали. И товарищи рассказывали. Так что не вешай нос, Сенька! – Она изловчилась и больно щелкнула его по сухому аристократическому носу.
От неожиданности Арсений Михалыч поймал ее руку и на секунду сжал, но тут же отпустил. Ольга посмотрела с удивлением.
– А хочешь, я тебе спою? – Не дожидаясь ответа, она тихо запела романс на стихи Тургенева «Утро туманное», один из его любимых. Слегка надтреснутый голос предназначался только ему, пленил, завораживал, западал в память каждым словом, образом, нотой. – «Нехотя вспомнишь и время былое, вспомнишь и лица, давно позабытые».
Когда она закончила «Слушая ропот колес непрестанный, глядя задумчиво в небо широкое», он промокнул глаза. Давно, давно он не плакал от простенького романса.
– Оленька, да у тебя талант, поздравляю. – Он произнес эту фразу с той самой интонацией, какой приветствовал удачное исполнение сольного номера в консерватории. Этот специальный тон многого стоил, и конкурсанты это знали, гордились.
– Да брось, Сеня, если и был талант, то весь вышел. Мне скоро полтинник стукнет, в такие лета не поют.
– Ну да, ну да, – он закивал послушной седой головой. – А ты когда-нибудь училась вокалу?
– Немножко, в далеком далеко. – Она снова рассмеялась и подмигнула: – Завтра спою тебе еще, самые любимые, а сегодня чаю попью и помолчу. А то я такая незабвенная тарахтелка, что весь талант проболтать могу. Вернее, уже проболтала.
Следующие дни пролетели незаметно: Ольга пела вполголоса, но слушал весь вагон. Женщины млели и закатывали очи, мужчины вздыхали. Даже комендант поезда Усачев стал подолгу просиживать в их вагоне, слушая вокальные откровения немолодой, но еще вполне красивой певицы.
Когда певунья уставала, Арсений усаживал ее рядом с собой и начинал длинные повествования про историю музыки, про великих композиторов и исполнителей, про то, как надо складывать аккорды и как создавать полифонию. Иногда он напевал, но чаще брал заимствованный у сестрицы кондитера тетрадный листок, из ее щедрых эпистолярных запасов, рисовал нотный стан и быстро-быстро черкал увертюры и пассажи. В эти минуты огненные глаза Ольги излучали торжество: настоящий профессор учил ее нотным премудростям, не просто музыкант, а из консерватории, куда она даже заходить боялась. Вот это везение.