Жирандоль

Бориз Йана

– «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить». – Цитата классика упала на крыльцо, и Платон осторожно ее обошел, стараясь запомнить. – «В Россию можно только верить» [31] . – Липатьев уходил прочь, независимо размахивая пустыми руками.

Весь 1922 и 1923 год Сенцов не находил времени и сил, чтобы порвать с Ольгой и всерьез пуститься на поиски новой невесты. Беременность не наступала, «талаков» она не привезла, хотя Рамиль давно уже вернулся в Москву и она не раз туда ездила за эти годы. Может быть, даже спала с ним. В 1924-м скончалась Дорофея Саввишна, так и не понянчив внуков. Теперь вроде и жениться незачем, все равно уже пятый десяток, можно и так дожить. А в 1925-м

Белозерова уехала. Насовсем. Получила повышение по службе и помахала платочком, даже не всплакнув. Вот теперь требовалось мягонькое плодовитое тело рядом, желательно из вдов, чтобы уже дети постарше имелись, мабуть, наверняка. Такая вскорости нашлась – статная темноволосая Фрося с нахальной седой челкой. Старший сын учился в школе, младший таскался за мамкиной юбкой, хитро щурил темные вишенки глаз и требовал леденец: малолетний дипломат знал, что для него припасено угощение, и не отставал. Платон настроился на серьезные отношения, вытащил из сундука почти новую льняную рубаху еще довоенных времен, с ручной вышивкой по вороту. Мать ее берегла, говорила, мол, свататься в ней пойдешь. Значит, пора. Долго тянуть он не хотел. Пригляделся к Фросе, познакомился с ее пацанвой и вперед, в храм, венчаться и плодиться. В доме нужна хозяйка.

31

Цитата из стихотворения Ф. И. Тютчева «Умом Россию не понять…».

– Какой вы нарядный сегодня, Платон Николаич. – В дверях лавки стояла Тоня. – Папенька поехал за гужем, просил вас дождаться.

– Весьма рад. – Сенцов заметил и пополневшую фигурку, и грустные глаза. – Вас что-то тревожит, Антонина Иванна? Как Васятка?

– С ним все хорошо, благодарю… Да нет, не тревожит… С Алексеем разругалась только… Он ушел… Насовсем. – Она роняла медленные фразы, глядя в окно. Они проделывали дыры в его нарядной рубахе.

– Как ушел? А… сын?

– Он не хочет, чтобы его имя сопрягалось с нэпмачами. Это позор для революционера. Так сказал… А что сын? Сын со мной.

– Так… – Платон внезапно охрип, – так вы разводиться будете? Теперь это просто.

– Н-не знаю… пока.

– А почему вы мне это рассказываете, Антонина Иванна? Вы ведь знаете, что мечтой всей моей жизни было… было назвать вас своею? Зачем теперь дразните?

– Нет-нет, я не дразню. Просто… просто к слову пришлось. – Она не отводила взгляда от окна, а он хотел непременно заглянуть в синюю прорубь, проверить, глубоко ли там, надежно ли укрыто дно подмороженным илом и водорослями.

Сенцов не пошел свататься к Ефросинье, не смог. Решил подождать. Вдруг ему все-таки улыбнется счастье?

Через месяц Липатьев вернулся к Тоне, чтобы через полгода снова уйти, на этот раз вроде бы насовсем. Иначе могли выгнать из партии. Он и ее звал, обещал достойное общежитие и спецпаек, говорил, что сам прокормит свою семью. Но отчий дом крепко держал купеческую дочку. Она не желала, не могла отвернуться от постаревших, замороченных новой реальностью родителей или просто недостаточно любила законного супруга.

Пискунов с большим трудом привыкал к новым деньгам, норовил по старинке подкопить, оставить, как он говорил, «на развод», наподобие опытного рыбака, который не трогал мальков, а выбирал из бредня только здоровенную рыбину, чтобы накормленное место не сиротело. Он не мог смириться с двумя деноминациями, произносил губами, но не верил, что настоящий полнокровный миллион превратился в один рублевик. Просто крошечный целковый. Теперь заправилой в коммерции стал Платон, а Иван Никитич больше на подхвате.

В 1926-м, справляя 44-летие, успешный тороватый нэпман снова, в который раз, вернулся к мыслям о женитьбе. Теперь и деньги появились, дом завидный, торговля не хуже, чем в сытые довоенные времена. Отчего бы не жениться? И он посватался к Тоне.

– Вы о чем? Я же замужем! – Она прыснула в ладошку, как школьница.

– Ну так отчего бы не развестись, Антонина

Иванна? Теперь же такая акробатика, что все дозволено.

– Ой, нет. Мы с Алексеем Кондратьичем все-таки не станем расставаться. Мы недавно так решил и. У него карьеры все равно не сложилось, сплошные разочарования. А здесь и прибыль, и дом, и родные люди.

– Так причем здесь карьера и дом? Любовь-то есть промеж вас или как? – вскипел Платон. Его уже порядком утомила эта игра в жмурки.

– Ах, разве ж в любви дело? – Она погрустнела. – У нас сын растет. Даст Бог, еще будет ребеночек. – Румянец залил нежные щеки, и несчастный жених догадался, что проброшенная фраза про ребенка – это не просто так.

Он пошел к Фросе, снова начал таскать леденцы ее порядком подросшим пацанам. Вроде бы уже все сладилось, наметилось: и томные взгляды из накрахмаленного ситчика, и пироги с яблочной начинкой. Но тут приехала Ольга, схватила за грудки, утопила в горячих глазах:

– Мой, мой ты, не отдам никому. Я приехала забрать тебя с собой. Насовсем. Хочешь, усыновим мальчишку? Или девчонку? А хочешь – двоих сразу?

Он оторопел. Белозерова всегда отличалась дерзким боевым нравом, а он за годы НЭПа размяк, оплыл жирком, и ей удалось пробить ослабевшую броню. После запретных ласк, когда его стосковавшийся уд пел и плясал, повинуясь вечному древнему зову, вовсе не осталось сил укорять ее или сопротивляться. Так его никто не тешил, а это ведь тоже чего-то стоило. Никуда уезжать они, разумеется, не стали, начали жить вместе как муж и жена в Ямской слободе, в опустевшем домике Дорофеи Саввишны. Ольга не работала, ходила по приютам, выискивая подходящего ребеночка. Ровно полгода. Потом она собралась и сбежала назад, в Москву, без ультиматумов или дипломатических переговоров. Злой Платон послал вслед проклятия и зарекся вспоминать ее огненные глаза, желтую юбку и бесстыдные умения.

Тоня не родила: то ли беременность оказалась обманкой, то ли выкинула на раннем сроке. Теперь Липатьев ходил на работу в лавку, толку от него большого не было, но и выгнать не получалось. Всем заправлял Сенцов, но по привычке хозяином считался Иван Никитич.

Еще один – уже третий! – предсватовской визит к Фросе вполне ожидаемо разочаровал: она жила с престарелым инвалидом, пусть безногим, зато постоянным. Так и надо Платошке, бегал за двумя журавлями по очереди, а свою собственную синицу упустил.

В 1927-м НЭП начали душить, потихоньку выдаивая наетый на приволье жирок. Сначала закрутили гайки налогов, потом потеснили частный капитал из раздухарившихся мануфактур, ликвидировали синдикаты. В страну твердой поступью пожаловала централизованно управляемая экономика. Мудрый Пискунов первым понял, что пора сворачиваться. Платон его послушал. Затихла лавчонка, как в лихие революционные времена. Десять лет – как целая эпоха.

В конце 1928-го грянула фанфарами первая социалистическая пятилетка, партия взяла курс на усиленную индустриализацию и коллективизацию. Всех, кому не по пути, решили задушить поборами. Пискуновская лавка противилась удушению как могла: заперла двери, занавесила окна, отпускала товары с заднего крыльца. Одним словом, перешла на теневые рельсы. И семья купца, и Сенцов, и Тоня с Алексеем в официальных бумагах числились крестьянами ближнего села, но продолжали жить напротив Гостиного двора, носить чистое платье и слушать по вечерам пластинки: достатка хватало на привычный безбедный быт, а специи опасности только делали жизнь интереснее. Платон утратил наконец привычную законопослушность, которая ничего, кроме разочарований, ему не приносила. Сорок шесть – это еще не старость, надо искать себе место, наворачивать личный пятилетний план и показывать, как умеют пахать и строить те, кого рядовые советчане именовали нетрудовым элементом. Липатьев то сходился, то расставался с Тоней, казалось, ему важнее нэповские доходы тестя, чем кротость венчанной жены. По крайней мере, Платону именно так представлялось. Что ж, встретить старость бок о бок с той, кого всю жизнь любил, – тоже неплохой сценарий.