Житие архиерейского служки
Шрифт:
– В награду этого от меня недостатка привез я для вас санки подарочные.
– Езди, братец, сам, – сказал Вязмитинов сурово.
– Прошу посмотреть, я их приказал поставить здесь, в больших сенях.
Вышли в сени.
Улыбка непрошеная раздвинула почтенные губы благодетеля.
Санки были двухместные, а третьему на запятах, и так уютны, и так легки.
– Нужно будет, – сказал Вязмитинов, – поискать для таких санок у купцов рысака.
И открыл медвежью полость,
– Ну и богаты! А здесь что за сено?
– Это чтобы не побились бутылки с английским пивом.
– Ну, братец, ты великий мастер ездить в отпуска, чинок ты износишь быстро, быть тебе когда-нибудь при первой звезде.
К звездам
Весною приехал Луцевин из Могилева. И был Луцевин уже секретарем.
А Добрынин был только протоколистом. Даже небо слегка над ним пожелтело.
А между тем наступало время открытия могилевского наместничества.
Не спал Добрынин по ночам и то вздувал, то тушил огонь. И с ним самим чуть не начинались припадки лунатические.
«Вот, – думал он, – и санки, и не я в них прокатился».
Но благодарность жила в тучном сердце господина Вязмитинова.
На просьбу об отпуске в Могилев не только он отпуск дал, но дал два письма: одно – к полковнику Каховскому, а другое – к брату своему, к самому генералу-адъютанту Вязмитинову.
И сверх того поцеловал Добрынина в лоб и сказал:
– Поезжай, умница.
Добрынин бросился было милостивцу в ноги по монастырскому обычаю, но как-то уперся в эфес своей шпаги и на ногах устоял.
Так действует на человека благородство.
Каховский принял письмо ласково и адресовал тотчас просителя к господину Алеевцеву.
Алеевцев был человек замечательный.
Стиль он имел краткословный, ясный, отрывистый, знал законы гражданские и представлял собой уже чиновника нового времени, хотя любил пить и за пьянство сидел часто под караулом для протрезвления.
Но вино не заставило еще господина Алеевцева отолстеть, он имел живые голубые глаза, был белокур и не то чтобы очень полон, но несколько толстоват.
Прочитав записку Каховского, Алеевцев спросил:
– И что же вам надобно?
Добрынин поклонился не так низко, чтобы не подумали, что он проситель бесплатный, и сказал:
– Чин и при открытии наместничества место.
– Очень хорошо. Получишь. Приходи чаще в канцелярию.
Радостный прибежал Добрынин домой и рассказал Луцевину об успехе.
Но провинциальный секретарь известие это принял холодно и сказал.
– Походишь…
Канцелярия была светлая, порядок в ней уже установился, уже не бегали люди, не посыпали друг другу головы из песочниц.
Скрипели
Добрынин ходил, переписывал, что давали. Прошла неделя.
Передавая бумагу Алеевцеву, Гавриил в нее вложил пятьдесят рублей.
Алеевцев поднял на Добрынина голубые глаза и спросил:
– А, это ты… А как тебя зовут?
– Гавриил Иванович Добрынин, – ответил протоколист.
– Ну хорошо, Гавриил, я помещу тебя в расписание на регистраторскую вакансию при губернаторе.
Речь эту с вытянутой шеей слушал переписчик у соседнего стола.
И едва вышел Алеевцев из комнаты, поднялся шум, крик и заглушённый вопль.
– За что, – говорили, – черт из болота помещен при губернаторе? Он без году неделя, а мы здесь уже день и ночь трудились.
В этот момент господин Алеевцев вернулся в комнату.
Наступило молчание. Алеевцев сел в свое кресло и, не поворачиваясь к чиновникам, так сказать задом, им ответил:
– Молчите, дураки! Ведь всех вас нельзя поместить при губернаторе на одно место, а этакий человек при нем надобен.
И вдруг, повернувшись, закричал:
– Молчать! Не разговаривать! А знаете ли вы, что такое правописание?
Только скрип перьев полчаса раздавался в канцелярии.
Но Добрынин на правописание не надеялся.
И через несколько дней подал переписку опять-таки с пятьюдесятью рублями.
Алеевцев посмотрел на него ласково и спросил только:
– А по батюшке тебя как?
– Иванович, – сказал Добрынин.
– Ну, Гавриил Иванович, я сейчас напишу предложение с одобрением твоих трудов и способностей, которые самим превосходительством замечены, и произведу я тебя… Впрочем, пойдем в соседнюю комнату.
В соседней комнате Алеевцев продолжал:
– Произведу я тебя в губернские секретари, это значит – через чин.
Бумага была написана, но, к ужасу Добрынина, положена под сукно.
– Как же-с? – произнес он.
– Надобно, Гавриил Иванович, время выбрать для подписания.
На другой день Алеевцев запил, запил дома и пил глухо и крепко.
Дом на запоре, а у дверей солдат Данилка Цербер, хотя и двуглазый.
И тщетно стучался Добрынин и давал Данилке и рубль, и два.
Данилка молчал, дыша в лицо Добрынина луком и водкой.
Только позднее узнал Гавриил Иванович, что Данилка брал не менее двадцати пяти рублей, и тут оказалось, что курносый провинциальный секретарь Теплынин вычистил из списков добрынинское имя и вписал свое, потому что список еще не был подписан губернатором. Добрынинское же имя вписал вместо своего на вакансию повытчика к наместническому правлению.