Житие архиерейского служки
Шрифт:
– Тише! – сказал Пассек.
– Не изволите беспокоиться, мы говорим в тайности.
И тут Добрынин понизил голос:
– И был проект, ваше превосходительство, повенчать Елизавету Петровну с племянником ее Иоанном Антоновичем для прекращения претензий Брауншвейгской фамилии. Государыня императрица сама может изменить канон, а дело дойдет до нее. Я знаю, Василий Богданович, брат ваш, был другом генералиссимуса Суворова, и неизвестно, кто будет тогда в случае и как рассудят. И дело это кляузное
– Что же ты посоветуешь сделать?
– Я бы, ваше превосходительство, записал бы во все книги племянника вашего незаконного Василия Васильевича не Пассеком, а Ласковым, так сказать, с опиской. И выдавать ему покамест деньги на руки. А ежели возникнет спор, то все документы его будут весьма подозрительны.
– Делай, как знаешь, крапивное семя, – сказал генерал-губернатор. – И уходи ты отсюда.
– Ваше превосходительство, – сказал Добрынин, – я уже четыре раза офицер и хотел бы быть награжден сейчас чином коллежского асессора.
– Будешь, – уходи и сделай так, как ты сказал.
Праведник цветет, как финиковая пальма
Цвел коллежский асессор и святой Анны кавалер Гавриил Иванович Добрынин.
Дела округлялись, он купил себе уже в Могилеве дом.
Дом небольшой, но правильный: на краю города, четыре с половиной сажени на четыре, четыре комнаты внизу, пятая наверху. Во дворе службы.
Внутри мебели такие, какие нужны; у самого Добрынина шуба небесного цвета, с воротником черно-бурых лисиц.
Вокруг дома сад, в саду цветы и яблони, которые цвели, как когда-то в монастыре, и даже розы.
Во дворе из досок настроены разные балюстрады, закрывающие места, неприятные для зрения и обоняния.
Крыша зеленая, изгородь голубая, на воротах надпись:
«Свободен от постоя».
Приятно сидеть в таком доме, думать о том, что Алеевцев опился и умер, и умер Шпынев водяной болезнью, и исчез Горчаков.
А он, Добрынин, сидит и пьет чай новомодный из кубического лапчатого самовара.
А прохожие нюхают розы и спрашивают друг у друга:
– И чей это такой прекрасный дом?
И отвечает дворник:
– Его высокоблагородия, коллежского асессора Гавриила Ивановича Добрынина.
Только говорят иногда прохожие:
– А, этот, из поповичей…
И встает тогда молодой Добрынин, и чувствует в себе кровь Флиоринского, и кричит через забор:
– Сам попович, сука!
Так всегда награждается благонравие.
Болен Полянский, не может встать, водят его под руки, хотя еще он все ведет бракоразводный процесс.
Был у Полянского друг, советник Сурмин, человек тихий, семейный, но не подтянутый, здоровьем не занимающийся, и тот человек тоже заболел.
И раз сидел Добрынин в гостях у Сурмина – сей остроумец
Слуги сказали:
– Карета господина Полянского.
Хозяин рад гостю и, в халате, вышел в большую залу, опираясь на костыль, и навстречу идет Полянский, старый друг, битый, больной и тоже на костылях, и обоих поддерживают лакеи.
Был Сурмин тих, но умен, читал и вольтерианские и русские книги, любил атеистическое послание Фонвизина к слугам.
Смотрел Полянский, кривил рот, и вдруг оба начали хохотать со всех слабых сил.
Потом сели на софу, слуги обложили их подушками; еще раз друзья посмотрели друг на друга, засмеялись, а потом заплакали.
– Ну что, – спросил Сурмин, – как развод?
– Развод будет скоро, – сказал Полянский, – и фон Бринка уже взяли в Ригу, и там он под судом, а мне его жалко.
И снова засмеялся Полянский.
А Добрынин встал и поклонился с вежливостью и взмахнул своей шляпой так, как делал герой его баккалавр дон Херубин де ля Ронда, и пошел домой пить вечерний чай под сиренью.
Потому что праведник цветет, как финиковая пальма.
Еще раз о служении архиерейском
Тихо, превосходно тихо жил Добрынин в Могилеве.
С любовницей генерал-губернаторской, госпожой Салтыковой, установились у него отношения служебные.
Мария Сергеевна выдала ему доверенность на управление и продажу имения.
Дом как полная чаша.
По вечерам читал Добрынин книги и газету «Московские ведомости», им получаемую.
Читал, какие пришли корабли, читал о том, что шведский король предпринял путь в Людвиглюст и ожидал в дороге своей кареты.
Читал объявления о продаже домов в Москве, о лошадях и книгах.
Книг выходило все больше и больше.
Империя, так сказать, процветала.
Дорожали и люди. Хороший парикмахер мог пойти даже за тысячу – тысячу двести рублей.
Из Парижа только вести были неожиданные.
Странные были вести, не тот уже был Париж, по которому епископ Кирилл мечтал ездить на осетрах.
Появилось в газете, что в Испании запрещено даже разговаривать о Франции.
Был летний июльский вечер.
Уже село солнце.
Круглый, плохо чищенный месяц, похожий на церковное истертое, посеребренное блюдо, висел в небе.
День был субботний, звонили колокола над Могилевом.
Лавки стояли закрытые.
Гавриил Иванович вошел в кафедральный собор.
Богослужение еще не начиналось, но приятно было, что в соборе не жарко.
На клиросе становились, покашливая певчие.
Кто-то ударил Гавриила Ивановича по плечу. Не оборачиваясь, протянул Добрынин руку, думая, что просят передать свечу.