Житие маррана
Шрифт:
Явился слуга, держа в руках небольшой медный поднос с чашкой молока.
— Вот, выпейте.
— Тьфу! — он болезненно сморщился.
Мы помогли ему сесть. Епископ с отвращением сделал два глотка, но больше не смог, выплюнул молоко мне на сапоги и в изнеможении откинулся на подушку.
— Зовите священника, пусть опять соборует.
Слуга зарыдал.
— Скорее… — пробормотал владыка.
Он коснулся моего колена. Я взял его за руку.
— А вы останьтесь… Не всякому выпадает честь наблюдать, как отходит в мир иной грешник,
— Довольно печальная привилегия.
— Печальная? Смерти боятся только безбожники. Люди добродетельные встречают ее с улыбкой… Я достаточно пожил и рад, что ухожу.
В зыбком красноватом свете вертикальная складка на его лбу казалась еще глубже. Совсем недавно этот человек обрушивал на головы паствы гневные проповеди и даже теперь, на одре болезни, внушал трепет. Интересно, каким же он был, когда исполнял обязанности главного инквизитора трибунала Картахены? Вслух я ничего такого, разумеется, не сказал, только выразил восхищение его мужеством. Но епископ таинственным образом прочитал мои мысли и пустился в воспоминания, леденящие душу.
— Чем страшнее грехи, тем тяжелее страдания… Как же они верещали, эти марраны из Картахены!
Я не верил своим ушам. Какая дьявольская жестокость!
— Ай! — простонал он и принялся тереть живот. — Верещали, проклятые, вопили…
— И скольких же вы отправили на костер? — вырвалось у меня против воли, хотя непонятно, зачем было бередить собственные раны и задавать столь рискованный вопрос.
Он открыл глаза и медленно покачал головой.
— Не помню… Вроде нескольких…
Я снова измерил больному пульс — совсем слабый, нитевидный.
Вдруг епископ схватил меня за руку.
— А правда, скольких? — тревожно переспросил он и вздрогнул.
— Успокойтесь, ваше преосвященство.
— Имелась у меня слабость к иудеям. И в этом я грешен. Слабость, да…
— Вы хотите сказать, что были излишне снисходительны к ним?
Он затряс головой.
— Снисходительность нередко ведет к предательству святой веры. Помню, как заходился криком один еврей. Отрекись, говорю я ему. Но несчастный так вопил, что даже отречься не мог…
На лбу у меня выступил пот.
— Плохим я был инквизитором. Недостаточно смертных приговоров вынес. Ай!
Слуга привел духовника. Я встал, но больной вцепился в мою руку:
— Нет, останьтесь!
— Хорошо, — ответил я и отошел к стене просторной комнаты.
Священник поцеловал кресты, вышитые на столе, и накинул ее себе на плечи. Потом опустился на колени перед владыкой, коснулся губами тяжелого перстня и пробормотал молитву. Несколько минут до моего слуха доносился только невнятный шепот, в котором чудилось шипение нечисти. Этот сломленный болезнью человек сетовал, что так и не сумел стать ни хорошим инквизитором, ни настоящим духовным наставником, и просил прощения у Господа, как воин просит прощения у капитана. Но каялся не в отсутствии любви к ближнему, а в недостаточной жестокости. Печальный
Священник обмакнул большой палец в елей, начертил на лбу умирающего крест и удалился.
В комнате воцарилась гробовая тишина. Я подошел и сел возле кровати. Пациент лежал с закрытыми глазами и часто дышал, видимо, ему не хватало воздуха.
— Ну как он, доктор? — шепотом спросил епископский помощник.
Я обернулся и прошептал в ответ:
— Плохо.
Монах закрыл лицо руками и побежал сообщать новость собратьям. Вскоре из коридора послышались свист плеток и стоны бичующихся.
Больной очнулся.
— А, вы все еще здесь…
— Да.
— Небо посылает мне новые страдания… Ай! — он скрючился и поджал колени.
— Выпейте немного молока.
— Нет, — ответил епископ и откинулся на подушку. Лицо его было белее простыней. — Оставим молоко детям, мне оно ни к чему. И потом, телесные муки очищают душу
Мне захотелось подбодрить несчастного.
— После соборования вы совершенно чисты, — сказал я и встал, собираясь позвать слугу.
Однако епископ ухватил меня за полу:
— Не уходите… Пожалуйста.
Пришлось снова сесть.
— Вы, врачи, только и думаете, что о теле, — сердито проворчал он и немного взбодрился.
Удивительный человек: цепляется за меня, точно малый ребенок, и тут же атакует, как гладиатор.
— Ну почему же, не только о теле.
— А вот евреи…
Опять евреи! Да епископ просто помешан на них. Я закусил губу, почувствовал, как к горлу подкатывает горечь, и спросил:
— Чем же вам так досадили евреи?
На мертвенно-бледном лице отразилось крайнее изумление:
— Сын мой! Вы бы еще спросили, чем же мне досадил сатана.
— Выходит, для вас они — воплощение зла? — Я понимал, что рискую, но сдержаться не мог.
Епископ молча кивнул, по-прежнему прижимая руки к животу.
— Но ведь среди евреев тоже встречаются достойные люди, — возразил я, чувствуя, что сердце готово выскочить из груди.
Он вскрикнул — не то от боли, не то от возмущения.
— Что вы такое несете! Ай!.. Достойные? — Слепец поднял голову, вперив в меня мертвый взгляд затянутых бельмами глаз. — Убийцы Христа не могут быть достойными! — Он без сил откинулся на подушку.
— Не волнуйтесь так, ваше преосвященство. — Я погладил его по плечу. — Бывают, конечно, плохие евреи. Но бывают и очень даже хорошие.
— Отравители нашей веры? Хорошие?!
Пот струился у меня по щекам. Я оглянулся: к счастью, в спальне больше никого не было.
— Вы же сами свою веру и отравляете, — проговорил я вне себя от ярости. — Мы, евреи, просто хотим, чтобы нас оставили в покое.
Епископ злобно ощерился, но потом лицо его обмякло. Уже теряя сознание, едва шевеля посиневшими губами, он прошипел: