Житие маррана

Агинис Маркос

— Вот, мы разделили хлеб и вино, — проговорил он. — Так делали наши предки, и так в эту ночь поступают иудеи всего мира. Иисус и его ученики справляли Песах, как справляем его мы с вами. Тайная вечеря была их последним седером. Иисус тоже сидел во главе стола, накрытого особым образом, разламывал опресноки и отпивал вино из чаши. Но об этом нынешним фараонам говорить ни в коем случае нельзя.

Он поднялся.

— Мясо барашка мы будем есть стоя, как ели его наши предки в далекой стране.

— Ну, иногда им все-таки удавалось ненадолго присесть, — пошутил Хуан Баутиста Урета.

— И хлеб на дрожжах тоже, случалось, пекли, — ответил Гонсало де Ривас. — Но сегодня такая ночь, когда мы воссоздаем самые важные моменты из жизни еврейского народа.

—

Простите меня, рабби, — извинился Урета.

— Ничего, ничего. Юмор не чужд иудеям. Более того, дерзость у нас в крови.

Атмосфера происходящего была именно такой, какой рисовал ее когда-то мой отец. Никакой помпезности, никаких ярких красок, оглушительных звуков и густых запахов. Просто домашний уют, человеческое тепло, беседа, общая трапеза. И вел торжество не грозный проповедник, готовый испепелить паству с высоты церковного амвона, а сердечный пожилой человек, больше похожий на старшего брата, который охотно делился с нами мудростью. Прелесть этого праздника заключалась именно в его безыскусности.

— Вот уж не думал, что вы тоже иудей, — обратился я к Урете, жуя мясо. — Вам удалось изрядно меня напугать.

— Личина докучливого монаха — надежное прикрытие. И потом, можно читать Библию, не вызывая подозрений.

— Наверное, трудно исповедовать иудейство, живя в обители?

— Напротив, гораздо проще, чем в миру.

— Но… вы же вынуждены служить чуждой религии.

— Уверяю вас, я не один такой. Другим тоже приходится постоянно притворяться. Некоторые иудеи ухитрились затесаться даже среди доминиканцев, а это, как известно, без пяти минут инквизиторы. И не просто затесаться, а стать епископами.

Тут подошел Маркос, положил руку мне на плечо и вступил в разговор.

— Что, удивил я тебя? Прости, пожалуйста!

— Еще как удивил!

— Сам понимаешь, осторожность никогда не повредит. Вызывая тебя к маме, я еще не знал, кто ты: примерный католик или все-таки иудей под маской католика. А брата Урету, строгого монастырского визитатора, я пригласил потому что любой другой заподозрил бы неладное, узнав, что мы сперва послали за врачом, а потом уже за священником. К тому же надо было показать соседям, что матушку соборовали честь по чести. Через некоторое время Хуан Баутиста решил испытать тебя и, признаться, несколько увлекся, но зато убедился в твоей преданности вере отцов. Когда ты навестил меня в День Искупления, отказался от угощений и, прочтя псалом, не закончил его славословием Gloria patri, все прояснилось. Я бы и раньше позвал тебя в этот подвал — мы иногда собираемся здесь и изучаем Тору, а карты кладем на стол для отвода глаз. Однако привычка остерегаться взяла верх. Инквизиция частенько пользуется услугами тайных помощников, донести может кто угодно. И только сейчас, выждав несколько месяцев, я с открытым сердцем приглашаю тебя присоединиться к нашей маленькой общине.

— Мимо такого сурового монастырского визитатора, как брат Урета, и мышь не проскочит, — усмехнулся я. — Но, похоже, он немного перегнул палку!

— У меня, монаха-мерседария, имеется богатый опыт, — сказал Урета. — Наш орден был создан для того, чтобы всеми правдами и неправдами вызволять пленников, попавших в лапы к сарацинам. Однако война с мусульманами выиграна, и церковь повернула копья против еретиков. Здесь, в Индиях, мы вроде как лишние и не знаем, каким образом себя проявить. Конечно, я как визитатор не даю своим братьям совсем уж скиснуть и побуждаю к активному миссионерству. А заодно и евреям помогаю.

— Удивительно.

Раввин Гонсало де Ривас погрозил нам посохом:

— Так и быть, колотить вас я не стану, но не забывайте, что после трапезы полагается читать псалмы и петь. Ведь сегодня праздник!

Мы снова расселись по местам. Долорес принесла орехи и изюм. Маркос убрал огарки, поставил новые свечи и стал прихлопывать в ладоши.

? ? ?

Алонсо де Альмейда совершенно выбился из сил. Да этот

заключенный — просто кремень. Укоры его не смутили, мольбы не растрогали. Квалификатор понимает, что потерпел полный провал. Облизывая пересохшие губы, он смотрит на узника с жалостью и досадой: видимо, очистить душу вероотступника могут только продолжительные страдания.

Монах колотит в дверь, просит открыть. И мрачно плетется исполнять свой долг. Надо слово в слово передать инквизиторам возмутительную чушь, которую ему пришлось выслушать за этот невыносимо долгий час.

106

Наступила Страстная неделя. Я ходил в церковь вместе с Исабель и старался вести себя, как подобает истинному христианину, поскольку и с галерей, и из боковых нефов, и с апсиды за молящимися непрестанно наблюдали. Мы, те немногие марраны, что жили в городе, посещали богослужения неукоснительно, это было самое мучительное испытание, которому подвергала нас двойная жизнь. Притворство кислотой разъедало душу: приходилось активно участвовать в фарсе, изображать священный трепет, выслушивать проклятия в адрес евреев-христоубийц^[82].

Как только речь заходила о страстях и смерти Сына Божия, сердце мое начинало бешено колотиться.

Пальмовое воскресенье — праздник, посвященный дню, когда жители Иерусалима с любовью и радостью встречали Иисуса, бросая ему под ноги лавровые, оливковые и пальмовые ветви. Но кем были все они? Я ждал, что священник скажет: «Иудеями!» Мужчины, женщины и дети одной крови, одного племени с Христом ликовали, приветствуя его. Однако ожидания мои не оправдались. Ну разумеется, разве можно ждать добрых дел от иудеев!

В Страстной четверг мне хотелось услышать слова о доброте Иисуса. Я вспоминал проникновенные проповеди Сантьяго де ла Круса, духовного наставника доминиканского монастыря, и призыв «Да любите друг друга». Но наше духовенство куда больше вдохновляли муки Христа, чем его человеколюбие. В самом деле, ведь доброта так скучна!

Священник, конечно же, даже не обмолвился о том, что на самом деле Иисус с апостолами справляли Песах, зато без конца возвращался к моменту, когда Он пустил по кругу чашу с вином, сказав: «Сие есть Кровь Моя», а потом со словами «Сие есть Тело Мое» преломил хлеб. Вот так и раввин Гонсало протянул нам чашу и раздал кусочки хлеба, а точнее мацы. А уж как смаковали в проповедях Страстного четверга вероломство Иуды Искариота, просто не передать! Склоняли коварного ученика на все лады, называли гнусным выродком и представляли не просто как человека, продавшего Учителя за тридцать сребреников, но как истинного сына своего народа — иудеев. Подлого, как все иудеи. Алчного и лицемерного, как и все они. Любой иудей — Иуда. Вот и слова похожи, разница разве что в окончании. Каждый раз, когда с амвона раздавались проклятия в адрес христопродавца, я стискивал зубы: не только о нем идет речь — обо всех нас.

Однако самым невыносимым днем была Страстная пятница. Проповедники стремились превзойти друг друга: «проклятая раса», «предводители убийц», и прочая, и прочая. Людям вбивали в сердца эту ненависть, точно гвозди, век за веком, поколение за поколением. Иудеи — губители, мучители, клеветники, палачи. Народ, не знающий справедливости, чуждый свету и милосердию. Жадный до крови и денег. Невероятно жестокий. Выбравший разбойника Варраву и предавший на распятие Иисуса, чтобы потешить себя страданиями праведника. И если римляне истязали Спасителя, если изъязвили терновым венцом его чело, то только потому, что этого потребовали евреи: «Иудеи убили Христа!» Но как же Вероника, три Марии, юный Иоанн, добрый разбойник, великодушный Иосиф Аримафейский? Кто вспомнит, что и они были иудеями? Ни Тихая суббота, ни Светлое воскресенье облегчения не приносили. Почти после каждой проповеди создавалось ощущение, что Иисус принес Себя в жертву не ради спасения рода человеческого, а ради обличения еврейских шакалов. И что смертью своей Он попрал не смерть, а все тех же евреев. Проклинающий это змеиное племя славит Господа.