Житие маррана

Агинис Маркос

104

Я получил еще одно письмо от Фелипы и Исабель. Сестры обдумали мое предложение, посовещались и решили перебраться в Чили. Они поздравляли меня с женитьбой, передавали приветы супруге и даже позволили себе неслыханное проявление чувств, написав, что скучают по мне.

Из следующего послания я узнал, что сестры начали готовиться к отъезду. Исабель осталось еще собрать деньги с должников и продать кое-какую собственность, унаследованную от покойного мужа. Малышка Ана прыгала от радости и мечтала о том, как поедет через высокие-превысокие горы, чтобы познакомиться со своим дядюшкой Франсиско.

Под конец сестры сообщали, что выкупили негритянку

Каталину, которая еще видит здоровым глазом и по-прежнему прекрасно стряпает и стирает. Она поедет с ними в Чили. А вот Луис погиб: пытался бежать, был схвачен, обвинен в колдовстве и приговорен к двумстам ударам плетьми. Несчастный не перенес экзекуции — истек кровью и умер.

Я уронил письмо на стол и закрыл лицо руками. Благородный и свободолюбивый негр так и не смирился с участью невольника. Я горько оплакивал эту яркую, жестоко растоптанную личность, вспоминал его утиную походку, белозубую улыбку, его мужество перед лицом страданий. И такого замечательного человека, сына африканского целителя, забили до смерти, точно шелудивого пса. Палачи искренне полагали, будто карают опасного преступника именем закона, хотя на самом деле творили беззаконие. Общество, которое так кичится своими добродетелями, погрязло в пороках. Смерть Луиса, о которой сестры рассказывали между делом, как о чем-то малозначительном, глубоко потрясла меня, вызвала острое чувство протеста. Но против кого? Против чего?

Я прочел кадиш^[74] по Луису. Звучные слова гудели, точно ветер в верхушках деревьев, среди которых прошло его детство. Нет, мой верный слуга не был ни христианином, ни иудеем. Он верил в богов, которых не прогневит молитва на арамейском языке, и до самой смерти хранил верность своим корням.

? ? ?

— Придержите язык! — ужасается Алонсо де Альмеда. — Вы хоть понимаете, что говорите с квалификатором инквизиции? Вот имя Господа всемогущего и Пресвятой Богородицы! Ведь я обязан передавать судьям ваши речи слово в слово. Очнитесь же от дьявольского наваждения! Исцелитесь от безумия ради собственного блага!

— Уверяю вас, я в здравом уме.

— Послушайте, — брат Алонсо смягчает тон, — смиренное покаяние — вот единственное, чего ждет Священный трибунал, представитель Бога на земле. Судьи помилуют вас, я уверен.

— Представитель Бога? — Франсиско запрокидывает голову. — Бог един и, разумеется, милостив, но разве где-то сказано, что он назначил себе представителей? Вот оно, настоящее безумие!

105

Маркос Брисуэла зашел в больницу, чтобы узнать, как чувствует себя его знакомый, серебряных дел мастер, которого покалечили в драке. Пока мы шли в палату, приятель рассказывал мне об этом метисе: «Потрясающего таланта человек, делает на заказ вещи удивительной красоты. Если останется калекой, город потеряет замечательного умельца». Увидев нас, пациент растрогался до слез: подумать только, какая честь! Маркос пришел не с пустыми руками.

— Вот тебе на еду и лекарства, — сказал он, вручая ювелиру увесистый кошель.

— Спасибо, сеньор, огромное спасибо!

Мы двинулись к выходу.

— Швы заживают хорошо, не воспаляются, — успокоил я Маркоса.

— Ну и отлично. Он добрый малый, а уж искусник каких поискать.

— Хотелось бы посмотреть на его работы.

Приятель отвел меня в сторонку и, озираясь, зашептал:

— Увидишь их послезавтра, поздно ночью, Франсиско. Собственно говоря, я здесь, чтобы тебя пригласить.

— Послезавтра?

— Да. Приходи один, без жены. И не забывай поглядывать по сторонам.

— Это что,

какое-то особое серебро?

— Не серебро особое, а ночь.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Ночь Песаха^[75].

— Песах… — прошептал я.

Мы взялись за руки и стояли, как братья, охваченные общей радостью.

Вечером я внимательно перечитал книгу Исхода. Здесь, в южном полушарии, была осень, а не весна, как на севере. В окно струилась тихая прохлада, пахло душистыми спелыми фруктами.

На следующую ночь я облачился во все чистое и достал из сундука черный плащ. Мять одежду не понадобилось — эту предосторожность приходилось предпринимать только по субботам. Исабель я сказал, что ухожу по делам и вернусь поздно, поцеловал ее в розовые щеки и коралловые губы. Как бы мне хотелось разделить с женою древний праздник Песаха, и поныне не утративший своей живой силы!

На улице было пусто, сухая листва шуршала под ногами. Я поплотнее завернулся в плащ, на всякий случай немного попетлял по городу и подошел к дому Маркоса по противоположной стороне улицы. Убедившись, что кругом ни души, я пересек мостовую и постучался в ворота, но не дверной колотушкой, а костяшками пальцев. Одна створка приоткрылась. За ней стоял тот самый чернокожий слуга, что носил в больницу записку.

— Взлом, — произнес я условленный пароль.

Негр отворил, тут же заложил засов и повел меня в дом. Во дворе было темно, лишь между колоннами галереи висел тусклый фонарь. Гостиная, выложенная керамической плиткой, тоже тонула в густом полумраке: три свечи в канделябре давали достаточно света, чтобы не натыкаться на мебель, но и только. Казалось, все обитатели дома крепко спят. Слуга подвинул мне стул и молча удалился. Я сгорал от нетерпения. Снаружи доносилось пение цикад. Тускло поблескивали ящички бюро, инкрустированные перламутром. Рядом помещалась конторка, на ней лежала открытая книга, привезенная, по всей видимости, из какого-то испанского монастыря. Я вытянул ноги и стал ждать.

Через некоторое время открылась дверь в столовую, и на пороге показался Маркос. В темноте можно было разглядеть только его лицо и руку, державшую канделябр. Я поднялся и вслед за ним вошел в просторную комнату, где едва виднелся стал, окруженный стульями с высокими спинками. Другая дверь, двустворчатая, вела в следующую комнату, по меньше. Что это, спальня его покойной матушки? Я утратил всякое представление о том, где мы находимся.

Тут Маркос посветил на пол, носком туфли поддел угол черного шерстяного ковра и потянул за шнур, пришитый к его изнанке. Из щели в дощатом полу показалось железное кольцо. Маркос передал мне канделябр, а сам с силой дернул за кольцо, и в полу открылся люк. Узкая каменная лестница вела куда-то вниз, в темноту. Я стал осторожно спускаться, Маркос за мной. Опустив крышку, он снова потянул за шнур, и ковер там, наверху, расправился. Мы оказались в погребе: язычки свечей отражались в многочисленных бутылях и бутылках. Уютное, прохладное место, пропитанное густым ароматом вина. Хозяин опять велел мне подержать канделябр, а сам надавил правой рукой на одну из полок, а левой потянул ее в сторону. Стеллаж отъехал вбок, и в глаза ударил яркий свет. Я изумленно застыл на месте.

На столе, покрытом скатертью, красовался тяжелый бронзовый подсвечник. Вокруг собралось несколько человек, среди них я сразу узнал Долорес, супругу Маркоса, а потом начал разглядывать остальных.

Сердце бешено забилось. Рядом с Долорес стоял косоглазый математик, тот самый, что приходил тогда к дону Кристобалю. Он беседовал с незнакомым мне седобородым старцем, похожим на отшельника: в руке тяжелый посох, белый хитон перехвачен серым поясом. Так, а это кто? Я не верил собственным глазам. Из угла на меня с мягкой улыбкой смотрел высоченный здоровяк: церковный визитатор Хуан Баутиста Урета. Неужто он тоже иудей?!