Житие маррана
Шрифт:
Как долго его продержат в полной изоляции? Одиночество — опасный противник. Оживают тревоги, подкатывает тоска. Франсиско боится сойти с ума. Он разговаривает сам с собой, но сердце жаждет ответа, понимания, сочувствия. И в чилийской тюрьме, и в зловонном корабельном трюме у него случались периоды глубокого отчаяния, полной безнадежности. Именно этого инквизиторы и ждут.
Через четыре дня после первого заседания ему снова приказывают надеть монашеский хитон и ведут в зал суда. Франсиско и страшится, и радуется: хоть что-то начало происходить. На руки и ноги, еще не успевшие зажить, вновь надевают кандалы, как будто боятся, что вконец истощенный пленник сбежит. Как и в прошлый раз, рядом шагают суровый тюремный смотритель и два вооруженных негра. Видимо, камера, где его
Сначала появляется похожий на мумию секретарь. По сторонам не глядит, глаза за толстыми стеклами очков устремлены на гладкую поверхность рабочего стола. Он аккуратно располагает на нем писчие принадлежности, потом садится, молитвенно складывает ладони и замирает, уставив взгляд на черно-зеленый герб.
Скрипит боковая дверь, и в зал гуськом вплывают судьи. Заседание суда — своего рода обряд, в котором все расписано как по нотам. Порядок действий не меняется никогда. Мелкими шажками приближаются инквизиторы к помосту, восходят на него, застывают, точно статуи, у отодвинутых кресел, осеняют себя крестным знамением и шепотом произносят молитву.
Маньоска приказывает подсудимому рассказать все, о чем он умолчал в первый раз. Значит ли это, что инквизиторы приняли к сведению его слова и теперь готовы выслушать с большим расположением? Франсиско пытается подбодрить себя: возможно, тайный свет, озаряющий душу каждого человека, поможет им понять, что иудеи ничем не оскорбляют Господа, что они лишь соблюдают свои обычаи, следуя заповедям Всевышнего, заповедям Библии. Он начинает говорить.
Процитировав соответствующий фрагмент из книги Исход, Франсиско рассказывает, что неукоснительно соблюдал субботу и для поддержания духа нередко обращался к тридцатой главе Второзакония (ее он тоже помнит слово в слово). Инквизиторы барабанят пальцами по подлокотникам: они вполне удостоверились, что все обвинения против этого человека подтверждаются, но втайне дивятся его познаниям и безупречной латыни.
От взгляда Франсиско не укрылось изумление, читавшееся на их лицах. Выходит, в толстом панцире презрения появилась хоть небольшая, но брешь.
Секретарь усердно скрипит пером, хотя понимает, что за потоком звучных латинских фраз ему не угнаться. Просто пишет: «Обвиняемый бегло воспроизводит по памяти псалом, который начинается словами ut quid Deus requilisti in finem, и длинную молитву Domine Deus Omnipotens, Deus patrum nostrorum Abraham, Isaac et Jacob[85], а также всякие другие иудейские молитвы».
Заседание длится до тех пор, пока судьи не убеждаются, что ничего нового не услышат. Все трое встают, и тюремный смотритель отводит Франсиско назад в тесную нору.
Сменяют друг друга дни, недели, месяцы. Узник ждет, что вот-вот его вызовут снова. Но в камере появляются только негры — приносят малосъедобную пищу или выносят поганое ведро. Терпения инквизиторам не занимать, они знают, как сгибать упрямые выи. Пусть одиночество и безмолвие делают свое дело.
119
Франсиско из последних сил старается не потерять рассудок. Он понимает, что все происходящее, в том числе и изоляция, — часть стратегии инквизиторов. Иногда борьба выглядит странно, но от этого не перестает быть борьбой. Другого выхода нет. Вся его жизнь теперь подчиняется одной цели — сражаться до конца.
Узник решает до отказа заполнить томительное время. Есть кое-что, чего ему запретить никак не могут: мыслить. К тому же сейчас мысль — это его единственное оружие, единственный друг, верный и неотлучный. Ее следует непрестанно укреплять и развивать. Надо
Однако инквизиторы заняты другими делами. Франсиско Мальдонадо да Сильва привел судей в бессильную ярость. Необходимо отвлечься от общения с вероотступником, сумевшим выбить их из колеи. Не иначе как сам лукавый вертит языком нечестивца, противно слушать. На костер его, и дело с концом. Впрочем, если проклятый сгорит не покаявшись, дьявол восторжествует. Придется изрядно потрудиться, чтобы поставить упрямца на колени. И уж тогда с легким сердцем казнить.
К тому же забот у них хватает. Среди негров и индейцев процветает идолопоклонство, гражданские власти суют палки в колеса, а церковные так и норовят влезть в правомочия инквизиторов. Доходы падают, протокол нарушают все кому не лень. Подданные вице-королевства святотатствуют, занимаются ведовством, грешат двоеженством, коснеют в самых немыслимых суевериях. И в довершение всех бед греховодничают даже клирики: священники совращают прихожанок в исповедальнях, неординированные самозванцы служат мессу, монахи тайно женятся или вступают в постыдные противоестественные связи. Пороки мутной рекой затопили города и селения.
Гайтан тяжело вздыхает. Нет ему покоя: этот лекарь, похваляющийся своей презренной кровью, оказался крепким орешком. Как заставить покаяться того, кто не признает себя виновным и кичится грехом? И надо же, как ловко выбирает из Писания нужные цитаты, пытаясь доказать, что прав. Сидит в подземелье, закован в кандалы — можно сказать, труп. А ведет себя так, будто не понимает, где находится, будто не ведает, что суд в любой момент может приговорить его к костру. Да перед инквизиторами даже камни плачут! Разве не рассказывал ему отец, что делают в этой тюрьме с особо упорными? Отец-то сломался, заговорил, выдал. Изобразил раскаяние, был примирен с церковью и легко отделался, слишком легко. Потому и вернулся к омерзительным обрядам. Будь он проклят! Судьи позволили себя одурачить — запамятовали, видно, что во имя исполнения долга следует проявлять гораздо большую жесткость, чем того требуют обстоятельства. Забыть о справедливости ради победы, забыть о правде ради власти. Только так можно добиться торжества Святой Христовой Церкви.
Нет, Гайтан не изменит своей позиции, даже если на этом будет настаивать Супрема. История показывает, что для противодействия дьявольским козням все средства хороши. Совсем недавно он беседовал с инквизитором Кастро дель Кастильо, который все еще тешит себя иллюзией, будто можно чего-то достичь, проявляя милосердие. Конечно, первые законы против еретиков не предусматривали смертной казни, но тогда никто еще не знал, как злонравны и упорны эти смутьяны. Прошло более тысячи лет, прежде чем церковь уразумела, что безжалостная кара — единственно возможный метод борьбы с еретической заразой. Долготерпение, конечно, похвально, но чрезмерное попустительство ни к чему хорошему не приводит, только развязывает руки антихристу.
Гайтан напомнил своему прекраснодушному соратнику что, учредив в тринадцатом веке святую инквизицию, папа Григорий IX сразу допустил применение самых суровых мер в борьбе с ересями. Булла папы Иннокентия IV Ad extirpanda[86], оглашенная в 1252 году, окончательно отмела пустые сомнения на этот счет и узаконила пытки. Однако у нее имелось немало противников, что нанесло Церкви большой вред. Даже теперь, когда костры пылают и в Испании, и в ее заокеанских владениях, враг то и дело поднимает голову. Поэтому такие люди, как Диего Нуньес да Сильва, скрипит зубами Гайтан, вновь обращаются к мертвому закону Моисея и совращают других А накажи мы вероотступника по всей строгости, отправь на костер, не погубил бы он душу младшего сына.